- Тогда к какому родственнику ты надумал обратиться?
- К боярину Шереметьеву.
- К Петру Никитичу Шереметеву?122 - вскинула черные бархатные брови царица. Ее двоюродная сестра была замужем за московским боярином.
- Я несколько раз встречалась за Петром Никтичием. Человек изрядной храбрости и отменного ума. Еще при Иване Васильевиче он открыто недолюбливал Годунова. Говорила ему: «Смотри, Петр Никитич, Бориска в любимцах Грозного ходит. Отрубит тебе царь голову». А Петр посмеивается: «Смерти бояться - на свете не жить, но лизоблюдом Бориски я никогда не буду». И не стал. Гордый боярин. Чего ж ты, Михайла, раньше о Шереметьеве не подумал?
- Понадеялся на Мстиславского. Бориска же на пир к Петру Никитичу не пошел. Враг с врагом лишь на брань сходятся.
- И какие же твои задумки на сей раз? - спросил Григорий. - В открытую на Москве не появишься.
- Войду на Москву тем же нищебродом, затем как-нибудь с Шереметьевым повидаюсь. Он боярин смекалистый. Однако новые деньги понадобятся и немалые.
- Аль всю калиту растряс? - недовольно покачала головой Мария Федоровна.
- Растряс! - почему-то зло выкрикнул Михайла. - Москва, как тебе известно, царица-матушка, бьет с носка. Там волокита с растратой под ручку ходят.
- Да уж ведаю… Ради благого дела дам тебе денег, но учти, Михайла, это в последний раз. Казна наша с приездом Битяговского тает на глазах. Сей дьяк, присланный Годуновым из Москвы, нещадно прижимает нас во всех наших денежных делах, и всюду сует свой нос.
- Уберу Бориску, дьяка на дыбу подвешу. Он за все унижения нам сполна ответит.
Поговорив еще некоторое время, Михайла Федорович распрощался с сестрой и отправился в мыльню. Как он мечтал сбросить с себя дорожную грязь в дворцовой мыленке! Она была необыкновенно хороша и находилась на одном ярусе с жилыми комнатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на коем клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, коими обмахивались когда, после паренья, становилось очень жарко.
В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной «полевым круглым серым каменьем», крупным, кой назывался спорником, и мелким - конопляным. Камень раскаливался посредством топки внизу каменки, коя, как и топка, закрывались железными заслонами.
От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.
Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке - волоковыми.
Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.
Когда мыльня топилась, то посреди не ставили две липовые площадки (род чанов или кадей ушата), из коих в одной держали горячую, в другой - холодную воду. Воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наливали в них медными лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в медных же луженых тазах.
Квас, коим обливались, когда начинали париться, держали в туесах - больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, то есть плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.
Мылись на свежем душистом сене, кое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Кроме того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник - можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.
Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех крестьян углицкого удела положен был оброк вениками. В течение года углицкие крестьяне должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.
Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.
В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями. Для стока из мыленки ненужной воды проводились желоба, а если мыльня находилась в верхнем ярусе хором, то пол в ней и по стенам до лавок выстилали свинцовыми досками, кои по швам спаивались.
После мыленки, разомлевший и посвежевший Михайла Федорович, отдохнул малость на ложе и вдруг вспомнил о златошвейке. Давненько не видел. И тотчас на Михайлу накатилась горячая волна, та самая, коя воспламеняла в нем всепоглощающий огонь. Полинка! Большеглазая, белокурая Полинка с ласковым голосом, нежными руками и юным, гибким телом, кое приводило князя в сладострастный трепет.
Михайла подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Дверь приоткрылась, и в покои просунул голову дежурный холоп.
- Чего прикажешь, князь?
- Кличь Тимоху!
Когда Бабай вошел, Нагой повелел:
- Разыщи городового приказчика. И чтоб шел ко мне немешкотно!
По жарким, возбужденным глазам князя Тимоха сразу понял: к девке потянуло. Да и как не потянуть, коль, почитай, четыре месяца не ведал женской утехи. Зело изголодался князь!
Русина Ракова отыскал в кабацкой избе у целовальника. Приказчик тыкал длинным перстом в замусоленную книжицу, облаченную кожаным переплетом с медными застежками, и осерчало говорил:
- Тебе отпущено было тридцать ведер водки и сорок ведер браги. Цифирь зришь? Зришь. А что в калите от питухов оказалось? Разве такая должна цифирь? Воруешь государеву казну, Епишка. Нещадно воруешь!
- Побойся Бога, Русин Егорыч. Я еще не всю цифирь в книжицу внес. Запамятовал с этими бражниками. Ишь, как галдят.
- Вот лжет, что сани трещат.
- Истинный крест - память отшибло, - окстился Епишка.
- А коль память отшибло - из целовальников прогоню! Я те не позволю в цареву казну грязную лапу запускать. Не позволю, Епишка!
И тут приказчика дернул за рукав кафтана Тимоха.
- Здорово жили, Русин Егорыч. Всё воюешь?
- Здорово, Тимоха. Да таким клятвоотступникам руки надо отсекать. Ты глянь в книжицу.
- Недосуг, Русин Егорыч. Князь Михайла Федорович тебя немешкотно к себе кличет.
- Выходит, охотой натешился? Сейчас я за отчетными книгами в приказ сбегаю.
- Потом с книгами, Русин Егорыч. Приказано тотчас прибыть.
Погрозив кулаком целовальнику, Русин Егорыч поспешил за Тимохой.
Нагого, хоть его и интересовало состояние дел в Угличе, пребывал в таком состоянии, что без всяких предисловий сразу же спросил о Полинке:
- Как там моя златошвейка? Всё ли слава Богу?
- В полном здравии, князь. Как и договаривались.
- Добро, Русин. Сегодня в твоем доме буду ночевать, но Полинки - ни слова. Приведешь ее, когда все сенные девки станут почивать.
- Как прикажешь, князь… Стол собирать?
- Обойдусь без снеди. А о делах утром потолкуем.
Полинка была в полудреме, когда ее тронул за плечо приказчик.
- Поднимайся, и пройдем в мои покои, - тихонько молвил Русин Егорыч.
- Что-нибудь случилось?
- Потолковать надо.
В полном недоумении Полинка надела на себя вишневый сарафан и пошла за приказчиком. Перед дверью своей опочивальни, над коими висела икона Богоматери, Русин Егорыч молвил:
