– Стыдно мне на шее у вас сидеть, – сокрушался батюшка. – Ни на что не пригоден я нынче стал... Хоть в работники нанимайся, да здоровье уже не то.

– Не кручинься, батюшка, – неизменно утешала Златоцвета отца. – Ты всю жизнь нас кормил-поил, в шелка одевал, теперь наша очередь о тебе печься.

– Не должно быть так, неслыханное это дело! – горевал тот. – Кормильцем я быть вам должен, а вместо того стал обузой...

«Лада-ладушка, ясноокая моя горлинка, – ласкал слух девушки голос, ставший дорогим её сердцу. – Утомилась ведь, родная моя... Отложи иголку, отдохни, вздремни – вон, сад как шелестит успокоительно... Пташки поют, солнышко светит».

Улыбаясь сквозь слёзы, откладывала Златоцвета работу, подставляла лучам бледное, остренькое личико. Только гостья дорогая и утешала её, только она и поддерживала, прогоняя уныние. Когда отходила девушка ко сну, та обязательно садилась на край постели, говорила слова ласковые; на заре же, склоняясь над нею, будила поцелуями воздушными.

Вот только никому, кроме Златоцветы, эта незнакомка не показывалась. Но знала девушка, что принесёт гостья счастье в дом, оставалось только дождаться... Видела Златоцвета своего отца вновь богатым, а матушку – склонившейся над колыбелькой с дитятком, но никому не рассказывала о тех видениях. Когда пыталась она ободрить батюшку, тот только устало морщился.

– Батюшка, ты забыл разве, что я всё знаю наперёд? – с улыбкой говорила она отцу. – Всё сбудется по слову моему, вот увидишь. Не унывай, скоро уж кончится бедствие наше.

Отец с неизбывной печалью целовал её в лоб, садился у её ног и долго смотрел на покрывавшую их накидку.

– Все богатства на свете отдал бы я за то, чтоб ты снова стала здорова, доченька. Пусть никогда не поднимусь я снова после своего падения, пусть остаток жизни проведу, прося подаяние – но ты, ты чтоб у нас встала на свои ноженьки, чтоб ходила и плясала, как прежде! И чтоб счастье своё нашла...

– Будет счастье, мой родненький, – говорила Златоцвета, смахивая тёплые слезинки с отцовских щёк. – Будет – для всех нас.

Только чахлая яблонька внимала её словам с верой. Не могла Златоцвета дотянуться до её веток, что тихо шелестели под окнами светлицы, только посылала своей хворой любимице ласковый взгляд.

– И ты выправишься, моя хорошая, – шептала она, отрываясь от рукоделия. – Ты всех нас переживёшь.

«Скушай яблочко наливное, радость моя, – пушистой кошкой ласкался к её сердцу голос гостьи. – Смотри, сколько их созрело в саду!»

– Матушка! – просила Златоцвета. – Дай мне яблочко!

– Вот, возьми, родная, – тут же откликалась та и пододвигала к ней поближе блюдо, полное спелых яблок.

Хотела бы девушка разделить душистый, румяный плод с подругой сердца своего, но та была пока бесплотным видением. Она лишь присаживалась около её ног, и Златоцвета мысленно зарывалась пальцами в русые пряди. Почти осязаемо проступал образ, каждая бисеринка на кафтане блестела, близкая и настоящая, только лицо оставалось размытым. Так и сидели они втроём у окна: Златоцвета с матушкой – за своей работой, а гостья – подле них, видимая только младшей из рукодельниц.

Иногда Златоцвету выносили вместе с креслом в сад. Батюшка сперва перемещал её на постель, потом они с мальчишкой-слугой вытаскивали громоздкое кресло, а затем сажали в него девушку. Златоцвета спрашивала у паренька:

– Кривко, отчего ты от нас не уйдёшь? Нам ведь тебе даже заплатить нечем.

– А некуда идти мне, – отвечал тот. – Да и прикипел сердцем к сему дому, и вы мне как родные стали: Драгута Иславич – вместо батюшки, Кручинка Негославна – вместо матушки, а ты, госпожа Златоцвета – сестрица.

Кривко не имел какой-то особой должности в доме, он делал всё, что могло потребоваться: убирал, мыл, стирал, по поручениям бегал, приносил требуемое, уносил ненужное. Платы он теперь не получал, работал за скромную еду и кров над головой. Неуклюж бывал порой сей отрок, за что матушка поругивала его – скорее устало, чем сердито. Как-то раз он был послан на торг за молоком для Златоцветы, но так спешил, что по дороге споткнулся, упал и разбил кувшин. Домой он пришёл весь зарёванный: понимал он, что за молоко уплачены деньги, заработанные неусыпными трудами рукодельниц, – знал он ему настоящую цену. Кривко так убивался, что даже у Кручинки Негославны не достало духу его бранить. Слуга сам себя ругал, размазывая кулаком слёзы:

– Растяпа я, раззява... Госпожа Златоцвета, чтоб эту денежку заработать, целую седмицу трудилась, ручками своими вышивала, спинку свою утомляла... А я, растетеря безрукий... бух! И нету молочка...

– Да полно тебе, не плачь! – со смехом успокаивала его Златоцвета. – Ну, что ж теперь поделать... В следующий раз будешь осторожнее.

Каждый раз, когда Кривко допускал оплошность, матушка только вздыхала: его и припугнуть особо нечем, не слишком-то выгодна ему была служба в их бедствующей семье, он мог найти и что-то лучшее, но оставался не ради выгоды, а из любви к хозяевам. Пристыдить? Неуклюжий отрок сам себя больше всех корил, когда случалось ему что-нибудь испортить – куда уж его ещё стыдить! Так и жили они.

Чтили в Светлореченской земле Лаладину седмицу и всегда ждали в гости женщин-кошек. Смотры невест проходили повсеместно, всюду разливалось половодьем веселье, только семье купца было не до радости. Долетали до слуха Златоцветы отголоски музыки; далёкое эхо звало в пляс, но немощные ноги не могли пошевелиться и поднять её из кресла. В праздничные дни утирала матушка Кручинка слёзы, батюшка тоже ходил мрачный, и всем гонцам-зазывалам давали они от ворот поворот сухим ответом:

– Ступай, добрый человек, нет у нас невест.

А весна играла чарами ясноокими, раскидывала небо богатым платком лазоревым, манила солнышком, смеялась птичьими голосами... Малый кусочек этой радости только и могла урвать себе Златоцвета, глядя в окошко, но и тем уже была счастлива, что пригревали лучи, обнимая её зябнущие плечи и касаясь бледных щёк. В один такой денёк увидела она высокую незнакомку в чёрном кафтане с золотой вышивкой: та бродила, осматриваясь, по дорожкам сада. Ростом она превосходила многих светлореченских мужчин, и по всем признакам угадывалась в ней принадлежность к роду дочерей Лалады. Гладкое, пригожее лицо было исполнено спокойной любознательности, а из-под русых прядей выглядывали острые кончики кошачьих ушей. Замерло сердце Златоцветы, провалилось в прохладную полуобморочную глубь... Уж не та ли это гостья, что являлась к ней в видениях? Всем своим худеньким телом напряглась девушка, цепляясь за подоконник, каким-то чудом подтянулась на одних лишь руках; горло же, как назло, ссохлось и было не в состоянии издать ни звука.

Стук в дверь прокатился по всему дому – судьбоносный ли?.. Златоцвета, тяжко дыша, сползла назад в кресло; её лицо исказилось от болезненной судороги, скрутившей поясницу: дорого обошёлся ей этот неистовый порыв. Сердце бухало и кровь шумела, а Кривко уже отворил гостье и впустил в дом. Женщина-кошка перемолвилась несколькими словами с батюшкой и матушкой, и её шаги зазвучали за дверью светёлки. И вот они, ясные белогорские очи, проницательные, мудрые и добрые – совсем близко... Душа Златоцветы трепетала и била крыльями, едва держась в теле лёгкой бабочкой. Долго смотрела на неё белогорская жительница, и от её взора девушку то холод охватывал, то жар. Что же победит – солнце радости или лёд разочарования?..

– Прости, голубка, но не моя ты лада, – вздохнула женщина-кошка мягко.

Голос своей любезной гостьи Златоцвета узнала бы из тысячи, и это был не он... Весенним ледком подёрнулось сердце от огорчения, а в глазах поплыла пелена слёз. С ласковым состраданием женщина-кошка присела у колен девушки, с улыбкой заглядывая ей в лицо.

– Не плачь, милая, не тужи! Твоя судьба за тобой обязательно придёт. А моя лада, видно, где-то поблизости живёт.

– Желаю тебе поскорее встретиться с нею, – пробормотала Златоцвета, смахивая пальцами непрошеные слезинки.