– Загуляла ты тут, сестрица, как я погляжу, – усмехнулась она. – Но хорошего понемножку. Мы ещё не всех туркулов разбили, а посему изволь явиться в войско.

– Я бы рада, честно! – сказала Миромари. – Но только если ты сумеешь объяснить это моему хозяину.

На свою беду, Жмурка недостаточно хорошо знала местные обычаи. Миромари с мрачной усмешкой наблюдала, как та на ломаном метебийском пыталась втолковать хозяину и гостям, что белогорянке пора возвращаться к своей службе, и что это не обсуждается...

– Дорогая, она вернётся, обязательно вернётся! – ответили Жмурке. – Но сначала просим тебя выпить с нами один кубок этого тридцатилетнего вина, раз уж ты пожаловала к нам. Нет, отказ не принимается! Гость не должен уходить от стола ни с чем, так в нашей земле заведено.

– Благодарю, но я на службе, – пыталась отнекиваться десятница.

– Один кубок! Всего один! Не обижай нас!

Обидеть радушного хозяина Жмурка, конечно, не хотела.

– Что ж, если всего один, то можно, пожалуй.

– Ну вот и славно! – воскликнул хозяин. – Эй, Амга, неси гостье самый большой кубок! Да наливай полнее!

Когда Жмурка увидела этот, с позволения сказать, кубок, у неё вырвалось:

– Да в этой бадье можно ребёнка купать! Мне столько не выпить!

Хозяин сдвинул густые брови, следом за ним нахмурились и гости:

– Обидеть нас хочешь?!

– Нет-нет, что вы, – заверила Жмурка. И, нервно сглотнув, приняла объёмистый сосуд с вином.

Она устремила испуганный взгляд на Миромари, но та лишь развела руками: мол, я тут ни при чём, ты сама согласилась. А зловеще-насмешливый огонёк в её синих глазах, порядком затуманенных хмелем, как бы говорил: «Знала бы ты, сестрица, во что ты ввязываешься!»

Вскоре Жмурка на собственной шкуре узнала, отчего Миромари так задержалась. За вином последовала закуска, потом таштиша, потом снова закуска и опять вино... Уже поднабравшаяся в этом деле опыта Миромари шепнула изрядно окосевшей соратнице:

– Лучше пей что-то одно, мешать не советую.

– Где ты была со своими советами хотя бы час назад? – икнула та.

А ещё спустя час посланница, призванная вернуть Миромари на службу, сама свалилась под стол, и её с величайшей бережностью отнесли на сеновал, где и устроили с удобством. Миромари присоединилась к ней только вечером, а наутро обеих уже ждали у нового хозяина – Ардвада.

– Я... ик... должна быть на службе! – промямлила Жмурка, бледная и опухшая.

– Будешь, дорогая, непременно будешь! – заверили её. – Но на дорожку выпей ещё кубок, совсем маленький!

Десятницу трясло с вчерашнего перепоя, но после одного кубка, действительно небольшого, ей полегчало. А после чарки таштиши, выпитой «на старые дрожжи», ей так захорошело, что она уже и забыла о цели своего прибытия. Где-то в середине дня, немного проспавшись, Жмурка дохнула Миромари в ухо перегаром:

– Почто ты меня не предупредила, что это такая коварная западня?.. Ежели б я знала, я б и первого кубка пить не стала! Как теперь на глаза начальству показаться?

Дальше – больше. Выручать теперь уже двух кошек-забулдыг явилась ещё одна дружинница – белобрысая Легконожка. Когда ей поднесли кубок «за прибытие», у Жмурки затряслись губы, но сорвалось с них только невнятное мычание, а в полных муки глазах читалась бессловесная мольба: «Сестра, не пей...» Но Легконожка неосторожно выпила.

Ну что ж... Их полку прибыло. Теперь они бражничали втроём.

Неизвестно, сколько ещё невинных и неопытных кошек пали бы жертвами солнечногорского радушия, если бы сотница Дума, рассудительная, степенная и трезвая, не принесла письменный приказ о немедленной доставке трёх заблудших ратниц на место службы и последующем наказании.

– Уважаемая! Прошу, не надо наказывать моих гостей! – обратился к ней очередной хозяин. – Передай своей достопочтенной начальнице от нас небольшие подарки, дабы смягчилась её суровая душа.

И по его приказу появились дары: три барана (по числу провинившихся кошек), пять круглых головок сыра, три огромные золотые тыквины, мешок изюма, мешок сушёных персиков, бочонок вина и пузатый узкогорлый кувшин таштиши.

– Что? Взятка? – воскликнула сотница.

– Ай-ай, зачем взятка? Подарок! – ласково поправили её. – А это – тебе!

И два крепких горца внесли ещё один кувшин таштиши, держа его за ручки с двух сторон. Впрочем, с кувшином этот сосуд роднила только форма. Объёмом он был с добрую бочку, а горлышко его доходило до плеча доставившим его рослым и дюжим ребятам. Сотница где стояла, там и села от такой неслыханной щедрости.

– Ты с этим зельем поосторожнее, госпожа, – подмигнула ей Миромари. – Таким количеством можно всю сотню напоить в хлам.

– Гм, ладно, я попробую что-нибудь сделать, дабы смягчить участь этих гуляк, – сказала Дума хозяину, сглотнув и облизнувшись.

Она оказалась достаточно разумной и твёрдой, чтобы не попасться в ту же самую ловушку. Долг уважения застолью она отдала, выпив всего одну маленькую чарку огненного зелья и закусив мясом и сыром.

Вскоре Миромари вновь сидела на ночном привале у костра. Повидаться с Миринэ перед отбытием в войско ей не дали, но и наказания никакого не последовало. Плечом к плечу с нею сидел Звиямба, который не смог выбраться на похороны друга, о чём очень сокрушался. Зато он славно повоевал, воздав за гибель Нугрура двумя дюжинами убитых им лично туркулов. А Миромари была рада застать воина с рысьими глазами живым и здоровым.

– Ну что, видела ты сестрицу нашего Нугики? – спросил тот, отхлебнув из фляжки глоток горячительного. – Она и правда так красива, как он рассказывал?

– Нет, – улыбнулась женщина-кошка. – Она гораздо лучше.

– Ух ты, – мечтательно протянул Звиямба.

– Ага, – вздохнула Миромари.

Друг протянул ей фляжку, но резкий запах таштиши вызвал у белогорянки тошнотворное содрогание. Ещё свежи в её печени были воспоминания о разнузданных возлияниях, которые приключились с нею в этом отпуске.

– Благодарю, брат, не сейчас, – отказалась она.

*   *   *

– Не грусти, сестрица Миринэ, не плачь, – утешала семилетняя Сауанна. – Придёт за тобой твоя кошка, вот увидишь.

Это её девушка посылала к Миромари, чтоб позвать ту на свидание к водопаду. Сестрёнка с поручением справилась, и на сердце Миринэ обрушилось синеглазое, мурлычущее, чернокудрое счастье. Луна была свидетельницей тому, как женщина-кошка сказала те самые долгожданные слова... Всего лишь три слова, но каких!

Не рада была Миринэ этим словам из уст Энверуша, не трогали они её, не волновали душу, не заставляли сердце колотиться, кровь – приливать к щекам, а руки – холодеть от возбуждения. Напротив, на плечи девушки ложилось бремя грусти – оттого, что не сможет она ответить другу взаимностью и подарить ему счастье, которого тот жаждал и добивался.

Не знала Миринэ доселе, что такое любовь... Пустота стояла за стихотворными строчками, посвящёнными этим переживаниям, холостыми были слова, не прожитыми, не прочувствованными. Она лишь черпала вдохновение из того, что читала у других поэтов – ну, и немного своего воображения добавляла. Получалось красиво, но, увы – мёртво.

А сейчас не писалось ей... Теперь, когда её душа была переполнена, как налитый до краёв кубок, слова не шли на ум, и впустую жгла она масло в лампе, пытаясь создать что-то живое, дышащее, настоящее. «Ну что за ерунда творится? – хмурилась Миринэ и грызла перо. – Что со мной? Стихи всегда легко лились, а теперь я не могу выдавить из себя ни строчки».

Но когда обратилась она к другому предмету – ратному подвигу брата – в её голове и душе будто что-то щёлкнуло, и слова хлынули потоком. Он причинял боль, стеснял грудь, глаза Миринэ не просыхали, а буквы расплывались от падающих слёз. Она будто не чернилами писала, а своей кровью. Кровью Нугрура...

«Ты сама сможешь написать о брате наилучшим образом», – сказал Энверуш. Прав он был или нет, Миринэ пока не знала. Хорошо выходило или плохо? По той горячей, страстной силе, с которой её душа выворачивалась наизнанку во время творчества, она чувствовала: да, наверно, хорошо. Но это было содержание – то, что она вкладывала в свои слова. Перечитывая написанное, Миринэ мучительно сомневалась, настолько ли хороша форма у этого содержания, соответствует ли она ему, достойно ли выполняет свою задачу. Ей нужен был взгляд со стороны, взгляд поэта. Может быть, только Энверуш и смог бы должным образом оценить плод её стараний, но с ним она больше не разговаривала.