Ранним утром, перед сдачей смены дневной сестре, она раздала всем больным градусники, а тяжелому больному осторожно просунула в прорезь пижамы и прижала руку, чтобы он не выронил его. Тот постарался освободить свою руку, но Таня крепко прижала ее к телу, чтобы удержать градусник.

— Поспать не дадут… — проворчал он, не открывая глаз.

— Надо же измерить температуру, — как можно мягче сказала Таня.

— Мне не надо… я хочу спать… — буркнул он.

Таня не стала спорить, но и руку не отпустила, а сама подумала: «Хлебнем мы с этим каскадером».

Утром по расписанию была «пропедевтика», так традиционно обозначали студенты предмет, вводящий их в азы терапевтической науки. Танька успела, как обычно, умыться, схватить бутерброд, который отец настойчиво совал ей в сумку перед каждым дежурством, приговаривая: «Мне не нужна дипломированная дочь с язвой желудка».

В коридоре собралась Танькина группа, вместе с ней десять человек. Ассистент кафедры, их руководитель, начал с проверки курируемых ребятами больных, и они медленно побрели из палаты в палату, докладывая свои наблюдения. Больной, которого курировала Таня, готовился к выписке из клиники на следующий день.

— Что ж, — сказал ассистент, — подыщем вам, Орехова, нового подопечного, теперь с другим заболеванием. — Он заглянул в свои записи. — Сегодня на утренней конференции докладывали о поступившем ночью… что-то фамилии не разберу… Впрочем, он в одноместной палате, пойдемте посмотрим.

— Я знаю его, — заметила Таня, — сегодня было мое дежурство, я сидела у него почти всю ночь. Он очень тяжелый.

— Вот и посмотрим, — заключил ассистент и повел группу к палате.

У дверей все остановились. Педагог вкратце рассказал историю болезни Михаила, после чего все устремились в палату.

Михаил не спал, лежал безучастный. Когда увидел студентов, он явно встревожился: глаза его беспокойно забегали, пытаясь, видимо, отыскать девушку, которую он смутно помнил по этой ночи. Ассистент присел на кровать, расстегнул пижаму больного, обнажив его грудь, и стал выслушивать фонендоскопом, потом обратился к студентам:

— Справа, в нижней и верхней долях легкого отчетливо прослушиваются…

Студенты, словно слоны своими хоботками, вмиг потянулись новенькими блестящими фонендоскопами к загорелой мускулистой груди бедного Михаила. Они надеялись не упустить ни одного его вдоха, ни единого выдоха, уловить и зафиксировать в памяти каждый хрип, каждый свист и все остальное, чем еще могли бы порадовать начинающего эскулапа его легкие.

И тут Танька, неожиданно для всех и для себя самой, энергично раздвинув строй однокашников, выступила вперед, подошла к изголовью больного и решительно, как львица, защищающая своего львенка, сказала:

— Давайте подождем пару дней, он очень тяжело провел ночь, я думаю, не стоит сейчас нам всем бросаться на него.

— Пожалуй, она права — мы еще вернемся к этой патологии. Кстати, вот вам, Орехова, и пациент, которого вы можете по праву курировать.

Когда все вышли, она на минуту задержалась у постели, поправила одеяло.

— Спасибо, Мэрилин Монро, — прошептал Михаил, — вы спасли меня…

— Какая еще Мерилин! Забудьте. Это из вашего ночного бреда, — успокоительно сказала Таня тоном заботливой нянечки.

— Это не бред. Вы очень на нее похожи… Спасибо.

— Постарайтесь поспать. К вам зайдет ваш палатный врач, вы тогда все подробно расскажете. Я еще не знаю, кто будет вас вести, скорее всего наш ассистент.

— Ваш педагог сказал, что вы…

— Я студентка, а ночью работаю дежурной медсестрой.

— Каждую ночь?

— Нет, что вы! Так и загнуться можно. У меня свой график. Извините, мне надо идти, сейчас занятие.

Группа уже расположилась за столом, Танька присоединилась к ним, и занятие плавно перешло в теоретическую часть.

С Погодинки группа отправилась на Большую Никитскую, на кафедру микробиологии. Так уж издревле повелось в Первом меде, что все кафедры рассеяны по городу: на нервные болезни — в одну сторону ехать, на туберкулез — в другую, органическая и биологическая химия — третья точка.

Может, и утомительно, зато в пути есть время для общения, отвлечения, мимолетного свидания.

Танька заранее договорилась с Лилей встретиться после микробиологии — они давно не виделись, с тех пор как начала работать ночной дежурной, просто минуты выкроить не получалось.

Микробиология совсем не привлекала Татьяну. Задания выполняла, зарисовывала все аккуратно в альбомчик, на занятиях почти всегда правильно отвечала на вопросы, но не более. Вообще, все, что непосредственно, напрямую не связывалось с человеком, ее просто не волновало. Дочь врачей, она прекрасно понимала, что все это приложится, понадобится, сольется в единое представление о болезни и о больном, но интереса у нее не вызывало. Совсем другое дело, когда перед тобой живой человек, так сказать, во плоти: тут тебе и анатомия, и физиология, и микробиология, и все химии сразу — органика с неорганикой. А ты вот поди раскопай, вызнай, определи болезнь — и бей в цель, чтобы помочь ему.

Татьяна вышла из здания кафедры, пересекла старый университетский двор и вынырнула на Моховую с его чудовищным новоделом работы Церетели. К счастью, со стороны ворот не видны эти кошмарные скульптурные сказочные звери — к чему они здесь? Может, их собирались поставить у входа в зоопарк, но не хватило места? Ужас! Разве можно было поступить так с гениальной перспективой, заложенной при строительстве Манежа замечательным архитектором Бове!

Миновав отреставрированный отель «Националь», нырнула в подземный переход и вышла в Охотном ряду, старом торговом ряду, где продавцы еще совсем недавно, всего каких-то семьдесят с лишним лет назад, нахваливая свой товар, зазывали покупателя, пытаясь перещеголять конкурентов. Все было честно: вот товар, он перед тобой, выложен на обозрение — смотри, щупай, мни, нюхай, пробуй! Теперь в Охотном ряду стоит Дума. Торговля там — совсем иное дело: ни товара не видать, ни покупателя от продавца не различить, однако торг идет: закрытый, из-под полы, крутой, по-черному, прохожему невидимый…

Татьяна направилась в скверик Большого театра, на минутку остановилась полюбоваться скульптурой на его фронтоне: вечное движение квадриги, застывшей по капризной воле Аполлона. Вспомнились стихи отца, которые она очень любила:

Я — Лошадь, Лошадь скаковая,

Без седока, без колесницы!

Какая воля и свобода,

И грива на лету ветрится…

Особенно ей нравилось слово «ветрится» — так и представлялось: встречный ветер, буйная грива вьется волнами, и бег лошади неукротим…

С Лилькой встретились на первом этаже ЦУМа. Как он теперь называется — Бог его ведает, но дома этот старинный магазин всегда так звался.

Отыскали уголок поспокойнее, купили по сэндвичу и пару банок «спрайта» — обе пришли после занятий, голодные. Народу вокруг — тьма-тьмущая, все готовятся к праздникам, а праздников все прибывает на Руси: католическое Рождество отметить надо? Надо! У нас свобода религии. Потом Новый год, а уж дальше пошло-поехало: православное Рождество, старый Новый год, Крещение такое, Крещение сякое, скоро, глядишь, и День благодарения станем отмечать вместе с американцами — а что? Хэлоуин отмечаем, день Валентина отмечаем, почему бы не полакомиться жареной индейкой, тем более если ее запивать русской водкой!

Девочки трепались взахлеб, выкладывая свои новости, всякие мелочи, сплетни, говорили о новых подругах, сокурсниках, педагогах, общих знакомых.

Лилька рассказывала, что встретила девушку, которая вместе с ней поступала в «Щепку», но не прошла, а потом ее взяли в ГИТИС, сменивший прежнее название на новое — РАТИ. Оказывается, ее уже сейчас, третьекурсницу, пригласили на разовые роли в театр имени Маяковского. Так она с гордостью подчеркивала: академический театр!