О том, что в своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался порой (словно и вправду актер-забулдыга!) и до скотской речи, непристойной его "высокому призванию", - об этом знает целый ряд свидетелей его кутежей "до бесчувствия" 111, до буквального "положения риз", как это было, например, при попойке у "Яра" (см. 1-ю главу настоящего очерка). И недаром, когда он хотел "импонировать", ему приходилось быть сдержанным в предательском вине (in vino veritas!). - На первых наших обедах, - рассказывает Белецкий, - Распутин бывал сдержан в вине и даже пытался вести беседы в духе своих "размышлений"; но затем Комиссаров установил с ним сразу дружеские разговоры на "ты" и отучил его от этой, по словам Комиссарова, "божественности". Это понравилось Распутину, и он с того времени перестал нас совершенно стесняться и, приходя в хорошее настроение, приглашал нас обычно поехать к цыганам 112.
Здесь рядовой истолкователь тайны Распутинского "влияния" может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чертах эту тайну разоблаченной: Распутин гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально в нравственно-шаткой среде, где "половой гипноз" легко находит жертв среди ханжей-дегенератов и т. п.
Так, или приблизительно так, и раскрывается в сущности "тайна Распутина" такими мемуаристами, как С. П. Белецкий, Морис Палеолог, В. М. Пуришкевич, Курлов и т. п.
Мы, однако, вряд ли можем так легко удовлетвориться приведенными здесь данными. - Были при дворе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеры и "актеры в жизни", искушенные в ролях "пророков" и "святых" (вроде m-r Филиппа, например) и шарлатаны-целители (вроде "доктора" Бадмаева например), и всевозможные христолюбивые "блаженные"-юродивые (вроде Мити Колябы, например), и "чудотворцы" (вроде Иоанна Кронштадтского), и лица, обладавшие, как будто, недюжинными половыми чарами или верней "внушительным" соблазном, близким к гипнозу (та же Вырубова, тот же Саблин), - но никто из них не только не сумел добиться "положения", равного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми "крохами", какие падали им в рот с "высочайшей" трапезы.
В Распутине - опять-таки - не только сосредоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали порой временные или постоянные фавориты Романовых, но - что неизмеримо важней - заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его соперникам или мало у них развитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, "наверняка".
Это "нечто" состояло в чем-то абсолютно "настоящем" у Распутина, примешивавшемся к "наигранному" у него и обусловливавшем для нервно-неуравновешенных и слабовольных людей какую-то непререкаемо-импонирующую "правду".
В чем же заключалось это колдовские "нечто" у Распутина? это "настоящее" у него? эта его подлинно-что "сокровенная" тайна?
Ответ на этот вопрос скрывается в сущности первичного драматического феномена.
До тех пор, пока, мы будем относиться к "актерству" Распутина с привычной современному обывателю вульгарной точки зрения, - мы мало подвинемся в разрешении интересующего нас вопроса.
Но как только мы вспомним о первоначально-культовом значении "маски", в смысле дичины божества, надевавшейся служителем его в целях посильного самоотождествления с ним, - мы сразу же подойдем к той точке зрения, с которой тайна Распутина, и в частности тайна его лицедейства, получает должное освещение.
Маска в новейшем значении этого слова "есть результат извращения и профанации древнего священного лицедейства" - учит одна из спорад Вячеслава Иванова 113. - Эта наша маска не имеет ничего общего с той культовой личиной, в которой, например, у греков, при служении Дионису, заключалась подлинная религиозная сущность.
Понять "маску" Распутина, вернее - основную его личину и основное его настроение, этой "маской" обусловленное, - значит раскрыть основную тайну его поведения, тайну самоуверенности этого поведения и, наконец, мощного гипноза, связанного с этим поведением для лиц, желавших видеть в Распутине прежде всего его "маску" и главным образом его "маску", а не его самого, терявшегося за "маской", составлявшей как бы его "сущность".
"Видеть самого себя преображенным в своих собственных глазах и затем поступать так, как будто действительно ты вошел в тело и характер другого", в этом, - как мудро формулировал Фр. Ницше, - и заключается "первичный драматический феномен" 114. - "Надевший маску (как культовую личину), поистине отождествляется, в собственном и мирском сознании, с существом, чей образ он себе присвоил. Таков изначальный мифологический смысл маски", - поясняет Вяч. Иванов 115.
Этот "первичный драматический феномен", это изначальное значение "мифологической маски" мы можем легко объяснить путем самовнушения роли "божества", "святого" или "героя", - "маски" гипнотически действительной затем, в качестве "сущности", для лиц таящих в себе предрасположение к подобному гипнозу.
О том, что Распутин играл роль "святого", более того - новоявленного "Христа", - в этом мы можем убедиться из всего описания его "жития", "чудес", "пророчеств", "изречений" и наконец из его неоднократных внедрений в сознание других (например, того же Илиодора), что вот, мол, даже царь и тот его уже признал Христом, и царица тоже, и др.
В этой роли мы должны признать основную личину Распутина, ту "мифологическую маску" его, о которой, как о культовой ценности огромного религиозного значения, говорит нам Вяч. Иванов в одной из своих спорад.
Только при предположении, что Распутин был религиозно убежден в отождествлении себя, если не в тождестве своем, с "святым" и даже с "Христом", можем мы понять ту сбивающую с толку свободу личного поведения, которой он почти бравировал, зная, что "святому", а тем более "богу", все позволено, "ему, как праведнику, закон не лежит", - говорят, например, хлысты 116.
Надо быть или круглым дураком, или фанатично верующим в себя как в "бога", чтобы, без малейшего удержу, разъезжать по ресторанам и кутить там "напропалую" всю ночь, посещать открыто салоны "монденок" и "деми-монденок", публично "дебоширить", напившись до-пьяну, и вообще позволять себе все то, что позволял себе Распутин. - Шарлатан, конечно, так не поступал бы! шарлатан держался бы "Тартюфом", "тише воды, ниже травы" перед сонмом взыскательных критиков! Не надо обладать особенным умом, чтобы понять, как должен вести себя "святой" или "бог", раз желаешь импонировать, прикинувшись тем или другим! "шкурный интерес" подскажет даже пьянице хорониться келейно со своими грешками, а не выставлять их напоказ.
Другое дело, если являешь собой "первичный драматический феномен", т.-е. отождествляешь себя с "богом", "мифологическую маску" которого носишь, фанатично в него веруя! Тогда, понятно, "никакие законы для тебя не писаны", кроме твоих личных, "божественных", и нет тебе никакого дела до "шумного света", с его взглядами на добропорядочное поведение настоящего "святого" или "бога".
При таком отождествлении себя с "маской", наблюдается явление очень близко подходящее, по-видимому, к так называемому в психологии "двойному сознанию", на которое еще в середине прошлого столетия обратил внимание Шредер фан-дер-Кольн. При "двойном сознании", как известно, имеет место "ненормальное психическое состояние, при котором в одном лице слагаются два совершенно различных и независимых друг от друга сознания" 117. Патологические случаи такого "двойного сознания", по наблюдению д-ра, Weygandt наблюдаются большей частью на эпилептической и истерической почве 118.
Если мы вспомним из жизни Распутина такие случаи, как его обморочное состояние, с сопровождением обильного пота вслед за "воскрешеньем" Вырубовой, его помертвение (припадок) перед "пророчеством" Е. Джанумовой о спасении ее племянницы и целый ряд случаев его болезненных невоздержанностей, - мы будем вправе предположить у знаменитого "старца" ту истеро-эпилептическую "одержимость", на почве которой психиатрия констатирует возможность "двойного сознания", столь близкого сознанью отождествляющего себя с "мифологической маской".
