Меня, депутата, на суд к Бурчуладзе нельзя было притянуть, потому законники, правоохранители поступили иначе. Менты подкатили к «пocту» на новенькой милицейской машине с мегафоном, все при оружии, в форме. И сразу же с ходу давай придираться, я бы даже сказал, задираться: как вы смеете Кучму, президента нашего, так уродливо, карикатурно изображать? Немедленно снять!

— Он не наш… Он президент Украины… А мы на севастопольской — русской, российской земле… — понеслось чуть ли не из всех глоток собравшихся возле поста…

Не понравился стражам порядка и последний номер распространявшейся нами московской национал-большевистской газеты «Лимонка» и то, как мы чесали и в хвост, и в гриву городского голову Леонида Жунько за его чрезмерную преданность Киеву, раболепие перед ним. И вообще возмущались они, почему до сих пор мы не убрались с центральной площади города? Где у нас разрешение регулярно проводить здесь свою работу? Письменное! А ну, покажите! У нас его не было. И тогда патрульные попробовали выдворить нас. Потянули уже было руки к нашим карикатурам, ко всей пачке газеты «Лимонка».

Нас, «веченцев», как обычно, к концу рабочего дня собиралось уже до полусотни. Все ощетинились сразу, запротестовали: «Не имеете права!.. Конституция!.. Международная хартия прав человека!..» Кто-то уже даже во всю глотку на всю площадь орал: Вот пусть татары сперва зарегистрируют свой меджлис, тогда зарегистрируем своё вече и мы. А пока и уведомления нашего хватит! Иные из наших уже даже и рукава засучивать стали. Стражи притормозили, перестали шмонать.

Я крикнул своим: — Никому ничего не отдавать! Я сейчас! — и к милицейской машине, чтобы связаться по рации с начальником райотдела. Менты тотчас же развернулись и за мной. Но вместо того чтобы дать мне переговорную трубку через окно, как я просил, они вдруг распахнули заднюю автомобильную дверцу, подхватили меня и уже качнули, чтобы, как куль, забросить в салон. Но не тут-то было. Я, даже для них троих, тренированных, молодых, был ещё о-го-го!.. Мог ещё постоять за себя. Вмиг до предела распластался, раскинув в разные стороны руки и ноги, ощерился как краб на суше перед врагом, затем вцепился во всё, во что только было возможно. И ни хрена не вышло у ментов. Оттого, быть может, ещё, что бить-то меня они, конечно, не смели. А тут как раз и наши с поста подоспели и враз вырвали из их рук, отбили меня.

Вот теперь, когда ментам не удалось меня заломить, себе подчинить, допустимо было всё трезво взвесить и рассудить.

— Всё, хватит! — вскинул я вверх победительно руку. — Если по совести, справедливо, то первый виноватый, неправый тут — это я и есть. — И с высоты вдруг охватившего меня покаяния оглядел всех, и наших, и ваших, спокойно и взвешенно: — Давно уже следовало мне самому побывать у Анатолия Григорьевича, — признался я всем. — Когда ещё ему обещал и с кинообвинением, и с протоколами ознакомиться, что-то там подписать… Больше недели прошло, а так и не сдержал депутатского слова. Нехорошо. — Нахмурился и отрубил: — Всё, едем! — сам распахнул переднюю дверцу машины, уселся рядом с водителем. Втиснулись в неё и остальные патрульные. Один по мобильнику уже докладывал, чтобы нас ждали.

Забеспокоились, зашевелились и наши.

— А мы за вами троллейбусом, — крикнул мне в окно Слава, самый неутомимый, любопытный, настойчивый из активистов агитационного поста. — Подстрахуем вас, мало ли что? — и, не дожидаясь отъезда машины, повлёк остальных к остановке троллейбуса.

Когда я вошёл в кабинет начальника Ленинского райотдела милиции подполковника Олейника, на столе уже дымился и испускал крутой аромат щедро заваренный кофе.

— Давненько, Александр Георгиевич, давненько не появлялись у нас, — пожал мне руку Анатолий Григорьевич. — Я уже даже и скучать по вам стал.

— Так вот почему ваши ребята силком норовили приволочь меня к вам.

— Как так силком? — изобразил удивление Анатолий Григорьевич.

— А так, самым натуральнейшим образом.

— Да нет, вы, должно быть, не так поняли их… Напротив… Они по мобильнику уже хвастали мне, что, можно сказать, чуть ли не на руках вас в машину внесли.

Я заулыбался тому, как они преподнесли всё это начальнику… И подумал: может быть, он сам такое придумал? А Олейник уже продолжал:

— Депутата, ветерана, всеми уважаемого, заслуженного человека… И чтобы силком?.. Да я по семь шкур с них спущу! — и, склонившись над пультом связи, на разные кнопки стал нажимать. Но никто почему-то не отвечал.

— Не надо, — остановил я его, — тем более шкуры снимать…

— Вы что, прощаете? — напрямую спросил он меня.

— Да, прощаю. Тем более, и моя вина тоже тут есть. Сколько раз вы звонили, просили, приглашали меня. Я каждый раз обещал, а слово сдержал только сейчас. Простите меня.

— Простите и вы.

Нас ждало дело. Это оно собрало нас здесь. Анатолий Григорьевич потянулся к кофейнику, наполнил чашки, мне подлил ещё и коньяку. Начали так с застолья, а потом целиком погрузились в просмотр заснятых спецслужбами о нас, «веченцах», видеолент, в чтение протоколов и актов, свидетельств СМИ, особенно проукраинских, с удовольствием «поливавших» нас, москалей помоями. На некоторые приходилось писать объяснения, часть протоколов и актов даже подписывать, настолько неопровержимы были они. И тогда они ложились на столы прокуроров, следственных органов и завершали свой путь судебными делами кого-то из нас.

Анатолий Григорьевич на своём милицейском участке этого непростого пути не зарывался, не злобствовал, а профессионально и, что тоже немаловажно, чисто по-человечески просто старался всё это использовать так, чтобы, как он считал, на будущее предостеречь всех нас, патриотов, левых, радикалов самых разных мастей, от крайних шагов, правовых нарушений и, в конечном итоге, от отсидок в тюрьме.

И когда через пару часов я вышел от него в вестибюль райотдела, соратники мои, те, что с поста примчались сюда вслед за мной, были рады, что их предводитель и жив, и не бит, и без наручных цепей. А в начале нашей борьбы такое, пусть редко, но всё же бывало. Пока мы не заставили органы с нами считаться, нас уважать, но и научились быть справедливыми и в отношении к ним.

Звонок… Я открыл дверь. И в мой гостиничный номер оживлённо вкатились пара девиц и паренёк. У девиц в руках — диктофоны, у паренька — портативная телекамера.

— Поздравляем! — начал задуманное теледейство нежданно-негаданно нагрянувший ко мне теледесант. — Вы же сержантом вернулись с Великой Отечественной? — риторически вопросила брюнеточка, по всему видать, старшая в нём. — Так ведь?.. И вдруг… Это же надо: раз — и в одночасье уже генерал! — восхищённо всплеснула руками, закатила даже глаза.

Что-то подобное изрекла, изобразила и помоложе, блондиночка:

— Небось, и в голову не приходило, что российский императорский дом придворным вас сделает?

Лишь парень, знай, наматывал всё это на плёнку и, целясь камерой в нас, строчил как из пулемёта. А красотки, тыча мне под нос свои диктофоны, так и выпытывали всё из меня: почему двум другим депутатам присвоили звание только полковника, а генерала лишь мне?

— Да потому, скорее всего, — поделился я догадкой, — что не так уж давно вся страна отмечала юбилей Великой Отечественной, а я из всех нас троих — единственный фронтовик. Во-вторых, — горделиво сорвалось с моего языка, — кто ещё отчаянней и однозначней здесь, у нас, за единую и неделимую Россию стоит? Кто? Нету таких! И, наконец, есть ли в Верховном Совете кто-нибудь старше меня?.. Так вот, официальный старейшина в нём — это я! И это тоже разве не в мою пользу резон?

— А почему, — не унимались девицы, — ни всем троим сразу вручали свидетельства, а порознь, и не торжественно, не в большом парламентском зале, а в рабочей приёмной, втихую, чуть ли не скрытно? И мы, журналисты, только сейчас всё это от вас и узнаём.