И так за последние месяцы, недели и дни уверовал Ваня в нее — в эту правду, так истосковался, изболелся душой по послесъездовской, прежде неслыханной нови, что уже не пораженно, не униженно, нет, а победительно окинул взглядом весь зал и, повернувшись спиной к нему, со вскинутой вверх головой решительно, резко шагнул, схватился за ручку двери и дернул ее на себя.

И последнее, что он услышал, когда захлопывал дверь за собой, это слова Бугаенко:

— На коленях, на брюхе будешь ползать передо мной! На брюхе! Запомни! Корку хлеба просить ко мне приползешь!

Руки их, в мужском коротком приветствии, сжались, оба взглядами так и вцепились один в одного.

«Лет на двадцать моложе меня. И не зажравшийся — поджарый, сухой. И ишь какой еще жгучий брюнет, — по-писательски тренированно, с лету схватывал столичного аппаратного "гуся" провинциальный тертый Иван. — И, похоже, совсем не чинуша, открытый вроде, простой».

Хозяина же в госте поразило другое. Хотя и догадывался, что встретится не с дряхлым — при палочке, с лысиной, без зубов стариком, но нежданная его молодцеватость, легкость движений, вся вольная манера держаться были явно не по летам, впрочем, как и по-мальчишечьи вихрастая, почти по самые плечи пышная шапка волос (при полнейшей их белизне), да и такой же «молодежный» наряд: в сплошных карманах и молниях «вареная» джинсовая пара, кроссовки цветастые, как попугаи, и весь в блестящих металлических бляшках широкий ремень.

Модно, удобно, возможно, даже красиво, но слишком уж непривычно для казенной торжественной строгости центрального партийного органа.

«А впрочем, — смекнул Геннадий Евгеньевич Градченко, — художник, писатель, свободный лесной человек… Будь другим, наверное, теперь не был бы здесь».

Указал гостю на стул, уселся и сам. И то, ради чего он, Иван Григорьевич Изюмов, бросив все: работу над новой книгой, прелести летнего приморского юга, молодую жену, в купейном удушье отмахал две тысячи верст, а сидевший напротив старший инструктор центрального контрольного органа партии почти полгода собирал о нем всяческий материал — это, наконец, началось.

Высокопоставленный любезный хозяин протолкнул приветливому гостю по дубовой глади стола толстенькую тяжелую папку, откинул цветную обложку на ней. Открыл заштемпелеванный конверт, под ним, схваченный скрепкой, и само рукописное письмо — все в ярких красных карандашных пометках, с такими же надписями на полях.

Глаза Ивана Григорьевича так и впились нетерпеливо и жадно в им же самим когда-то выведенные и уже полузабытые строки письма высшему партийному руководству и побежали, побежали по ним. И хоть сдерживал себя, старался не поддаваться нахлынувшим воспоминаниям, чувствам, все-таки нет-нет да и скорчится на его закаменевшем лице невольная злая гримаска, дернется нервно щека, а то и исторгнется вдруг из груди какой-то невнятный сдавленный звук.

Закончив читать, Изюмов на минуту застыл, отвалился на стуле всем телом назад. И вдруг заносчиво выпалил:

— А что… Такое письмо… Даже теперь… А уж в ту пору тем более… Да оно хоть кому сделает честь!

Такого откровенного дерзкого заявления от апеллятора, даже этого чего только не нахлебавшегося за свою жизнь ветерана, Геннадий Евгеньевич не ожидал. Уставился чуть поражение в него.

И тут зазвонил телефон.

— Повторите, не понял, — поплотней прижал трубку к уху Градченко. — А-а, Юрий Игнатьевич, — и тут же, прикрыв ладонью микрофон, шепнул заговорчески Ивану Григорьевичу: — Ваш коллега по несчастью, земляк ваш. Еще в первые дни перестройки, почуяв, должно быть, что власти его подходит конец, этот один из видных предводителей города устроил двум своим дочерям по квартире, а сыну — машину, гараж, да в придачу и престижный — вдоль побережья Европы — льготный круиз. Спешил. Сделал все грубо, топорно. И город про это прознал. Взбунтовался. И ловкача с треском вышибли с занимаемой должности. А открылись другие грехи — и из партии вон.

Но только сейчас, став невольным свидетелем телефонного разговора, Изюмов узнал, чего его земляк, оказывается, все это время добивался восстановления в партии — писал, звонил, даже в КПК, в Москву приезжал.

— Когда квартиры вернете? — кричал (конец рабочего дня, линия перегружена) Геннадий Евгеньевич в трубку. — Пора! Все сроки прошли, Юрий Игнатьевич!

С другого конца провода что-то ответили.

— Сперва все верните. Все! — бесцеремонно оборвал далекого собеседника Градченко. Послушал. Обрезал опять: — Какие гарантии, Юрий Игнатьевич! Вы что!.. Уши вянут, слушая вас!

С четверть часа канючил из южного края страны липучий ловкач-апеллятор.

«Четвертную, если не больше, — мелькнуло с издевкой у Изюмова в голове, — на этот пустой разговор перевел. — Но тут же вспомнил, где бывший исполкомовец просиживает нынче штаны. — Кровные, что ли? Держи карман шире. Небось из рыночного управления, из нового своего кабинета звонит».

Бросив трубку, Градченко обтер платком шею, лицо, раздраженно мотнул головой.

— И такой вот рвется назад. Да на пушечный выстрел к партии таких нельзя подпускать! На пушечный! По мне… Будь моя воля… Да я бы! — инструктор, казалось, едва удержался от мата. Взглянул на часы. — Сколько времени у нас с вами отнял. Вот что, Иван Григорьевич. Сделаем так. Вы можете… Ваше право всю эту гору бумаг, — опустил он руку на папку, — хоть целый день… Желаете, можно и завтра… Сидите, знакомьтесь… Потребуется, предоставлю вам кабинет. В общем, как пожелаете. — И тут же инструктор подумал: «Нет, голову на отсечение, не должен, не станет ковыряться он в дохлых бумажках, канцелярию всю эту листать. Нет, не тот человек мой подопечный».

При виде увесистой кипы казенных бумаг, конечно, у Ивана Григорьевича шевельнулся червь любопытства: чего, мол, там накропали о нем? Возможно, даже такое, чего о себе он не знает и сам. Но теперь тратить на это свое и чужое драгоценное время, вроде бы недоверие проявлять… Да нет, не стоит… И по дубовой полированной глади стола отодвинув решительно папку обратно инструктору, бросил:

— Письмо свое… Дело другое… Прочту. Успел позабыть. А это… Увольте.

У Градченко даже вспыхнули довольно глаза, даже щеки легонько зарделись сквозь редкую у москвичей, а у него почти южную летнюю смуглость. Выходит, правильно подопечного своего оценил. Коли в малом, с. частным поступком предугадал, то не ошибся, скорее всего, и в его общей оценке.

— Не будете, значит, с папкой знакомиться? Ну и прекрасно, — довольно потер он ладонями. Подтянул бумаги поближе к себе.

«Ну и Алка, — шевельнулось удовлетворенно в сердце инструктора, — сразу с ходу суть усекла, главное в нем поняла. Недаром прониклась симпатией к этому ветерану».

Усевшись под Новый год с дочерью и женой за стол, уже поддавши слегка, Градченко не смог не поделиться своим впечатлением от только поступившего тогда в КПК заявления коммуниста Изюмова.

Алка (на пятом курсе, считай, готовый уже дипломат) загорелась, ознакомившись с ним. А прочтя через месяц-другой и первые ответы на запросы отца, пораженно воскликнула:

— Да тут же все ясно, папа! Чего еще проверять?

— Проверять надо всех и всегда, — приподняв недовольно очки, одернула дочку благоразумная, острожная мать. — На бумаге они все хороши. А отвечать придется отцу.

А когда Алка прочла еще и сборник повестей и рассказов Изюмова, то лишь с издевкой спросила отца:

— И вы еще не восстановили его! Ну так он будет дурак, если согласится теперь вернуться в вашу позорную гнилую компанию.

Не один месяц миновал с того дня, а пригласили Изюмова в КПК только теперь. И вот приехал, напротив сидит.

— Лично у меня, Иван Григорьевич, — начал инструктор, — по моей, так сказать, линии никаких вопросов, претензий к вам нет. Надеюсь, нет их и у всех остальных, кого нам надо пройти. Да и у вас к ним?

Изюмов согласно кивнул головой.

— Тогда, значит, к заму. Он ждет, — и жестом пригласил Изюмова за собой.