— Ваня, постой! Может, не нужно? Вернись! — И Олежкино:

— Не слушай, не слушай, папа! Лезь, лезь! — и его веселый, заливистый смех.

И странно, только окутало его темнотой, только со всех сторон сдавило железом, в нос, в глотку, в легкие пахнуло густой удушливой смесью паров ржавчины, карбида, смолы, как вдруг… Так и оглушило жуткое, ни с чем не сравнимое ощущение… Что-то подобное он однажды уже испытал — в одном из последних боев, между Грацем и Веной, у небольшого австрийского города Фюрстенфельда. После первых же выстрелов по показавшимся танкам и бронетранспортерам пушку, видать, засекли, потому как тут же вздыбились перед ней два или три земляных, с грохотом, огнем и дымом столба. Что-то хряпнуло с лязгом. Пушка дрогнула, накренилась слегка. Потом оказалось: осколок, скорее всего, самая тяжелая донная часть крупнокалиберного, наверное, из «фердинанда» или из «тигра» снаряда, угодила прямо в полозья ствола. Его заклинило. Стрелять из пушки стало нельзя. Пока очухались, разобрались, что к чему, глядь, а приземистый пятнистый бронетранспортер уже рядом, выметнулся со скрежетом откуда-то Из-за кустов и прямо на них. Гранат — не только противотанковых, но и ручных — ни одной. Успокоились, обнаглели в последнее время от постоянных побед, оставили все в тягаче. Очереди же из «пэпэша» и трофейных «шмайссеров» по броне как комариные укусы слону. А бронетранспортер уже с ходу влетел на командирский, левее пушки, окоп. Ваня едва успел рухнуть на неглубокое дно. Провалившись в тот же окоп, одно из двух направляющих колес транспортера, обвиснув, придавило Ваню ко дну. (Саму машину развернуло и кузовом бросило вверх.) Еще бы чуть-чуть простора в вытянутой узкой траншее этому железному, в каучуке колесу, и раздавило бы Ваню. Жуткое, неизъяснимое ощущение: и дышишь, и слышишь, и видишь, ни единой царапины — цел, но ни на миллиметр ни туда, ни сюда, как в гробу, в могиле уже, хотя и живой.

Выручил Нургалиев. Пока его и Ванин расчеты расстреливали из автоматов повыскакивавших из кузова фрицев, бешеный и в то же время хладнокровный узбек успел, как положено, по уставу крикнуть своим, оставшимся с ним направляющим: «Танки справа!»- и, сам вогнав подвернувшийся под руку «подкалиберный» в ствол и приникнув к прицелу, шагов с тридцати — сорока (пушка его стояла левее и чуть впереди) прошил из нее, устремленной вперед, будто стальная игла «пятидесятисемимиллиметровки», весь бронетранспортер — от выхлопной трубы под хвостом до движка под капотом. Из ближайших траншей успели даже увидеть, как от машины, словно от глиняного горшка, взметнулись вверх какие-то черепки.

И как только не спятил Ваня, пока свои расправлялись с фашистами, пока извлекали его из-под металла, резины и осыпавшейся сверху земли? Как утерпел? Сколько лет уже миновало с тех пор, но давнее воспоминание это… Не о бое том, не о самом бронетранспортере, нет, а о минувшем далеком кошмаре, казалось, позабытом давно, лишь только сунулся в давящую темень трубы, вдруг сразу всплыло и оглушило, на миг так и сковало всего. Но только на миг. И, чтобы не сдаться, не отступить, не подчиниться этому когда-то запавшему ему в душу ужасу, Ваня, напротив, отчаянно, что было сил рванулся вперед. И, колотя коленями и ладонями о покатый, узенький под ржавой железной трубы, ударяясь затылком о такой же, нависавший над ним тяжкий свод, давясь спертым не воздухом даже, а будто бы удушливым газом и расширив глаза, устремился к противоположному концу водовода. И с каждым шагом — на четвереньках, ползком — все полней и острей воспринимая, теперь уже кожей, клеточкой каждой, всем своим существом почти то же, что пережил недавно прораб, кажется, начинал понимать, что это она, да-да, она, еще в лихолетье войны въевшаяся в любого из бывалых солдат, засевшая в самых глубинных их тайничках жажда жизни, справедливости и торжества — жажда победы, как сжатая до поры, до времени тугая пружина, вдруг развернулась и помогла ему, бывшему саперу, фронтовику, выйти живым из трубы, одолеть свою смерть и вновь победить. Как, конечно, поможет и каждому, всем, не забывшим уроков войны, поможет в лихую минуту и Ване. И всю жизнь будет теперь ему помогать. И мучить, и помогать… Всю! Пока будет жить. И это с ним теперь навсегда!