Мистер Хайби открыл кузов грузовика, и тут мы ее увидели.

— Подержи дверь, Тим, — сказал Роун.

Они внесли новую плиту и поставили на пол на место старой. В лучах света, косо бившего из кухонного окошка, она сверкала, и от ее белизны казалось, что она сама светится. Мать и Джулия без единого слова вслед за мной вошли внутрь.

Мистер Хайби вышел и отключил газ. Он занес на кухню шланги, вентили, насадку для шланга и гаечные ключи, и они с Роуном подсоединили плиту к газу. Потом мистер Хайби снова вышел, на этот раз включил газ. Он попрощался с нами, и Роун помог ему занести инструменты в машину. Мы услышали, как грузовик уехал. И тут же — как Роун идет назад.

— Это не к тому, что Вы плохо готовите, мэм, — сказал Роун.

— Я знаю, — ответила мать.

— Правую переднюю горелку надо бы укрепить. Я схожу в сарай за шестидюймовым хомутом.

Когда он вышел, я повернулся к матери. Я хотел сказать, как здорово, что мне не придется больше колоть дрова. Но я не сказал этого, потому что увидел, что мать плачет.

В следующую пятницу и отца, и Роуна уволили. Утром мы с Джулией сели завтракать с унылым видом. Мать приготовила овсянку, и не смотрела на нас, наполняя наши тарелки. Отец стоял, глядя в окошечко в двери на задний двор.

— А где Роун? — спросила Джулия. Она испугалась, что он уже ушел. Я тоже этого боялся.

— Он поехал в город. Он что-то там заказывал в литейной мастерской, и хотел забрать это на машине.

— А что он заказал? — спросил я.

— Не знаю. Он не говорил.

Мы так и не узнали, что это было, потому что, вернувшись, Роун ничего нам не сказал; что бы это ни было, должно быть, он спрятал это в сарае.

Прошли выходные и началась новая неделя, и поскольку Роун ничего не говорил об отъезде, мы стали думать, что он решил остаться. Вдруг в четверг вечером он спустился в гостиную и сказал:

— Мне пора двигаться.

Мы немного помолчали. Затем отец сказал:

— Тебе необязательно уходить. Можешь остаться у нас на зиму. Уверен, как только начнется сезон разлива, я смогу устроить тебя на работу.

— Мне надо идти не потому, что я остался без работы. На то есть… другая причина.

— Вы уходите прямо сейчас? — спросила мать.

— Да, мэм.

— Но ведь снег же идет!

— Нет, мэм. Перестал.

— Мы… Мы хотели бы, чтобы Вы остались.

— Я тоже хотел бы этого. — Голубизна исчезла из его глаз, но все же они были не такими пасмурно-серыми, как раньше.

Раздался гудок поезда. Казалось, сейчас он врежется прямо в дом.

— Я сделаю Вам сэндвичей в дорогу, — сказал мать.

— Нет, мэм. Не нужно.

На нем была его старая одежда.

— А Ваша новая одежда? — спросила мать. — Разве Вы не берете ее с собой?

Роун помотал головой.

— Нет, я путешествую налегке.

— А куртка, Ваша новая куртка? Вам обязательно надо ее взять! В этом пальто Вы замерзнете!

— Нет, мэм. Не настолько уж холодно… Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту. Я… — он запнулся, — я не знал, что были и такие люди, как вы. — Он опять замолчал, и на этот раз уже ничего не добавил.

Отец встал, подошел к Роуну, пройдя через комнату, и пожал ему руку. Мать поцеловала Роуна в щеку, и отвернулась.

— Тебе еще должны выплатить за неделю, — сказал отец. — Можешь оставить мне какой-нибудь адрес, куда можно будет выслать деньги?

— Я переписал их на тебя.

— Я не возьму их!

На губах Роуна мелькнула улыбка. — Тогда ты просто сделаешь богатого еще богаче.

Все это время мы с Джулией сидели на кушетке не в силах пошевелиться. Джулия оправилась от оцепенения первой. Она пробежала по комнате, подпрыгнула и обвила руки вокруг шеи Роуна. Тогда я тоже подбежал к нему. Роун поцеловал нас обоих.

— До свидания, ребята, — сказал он.

Джулия заплакала. Но я не плакал. Почти. Роун торопливо вышел из комнаты. Мы слышали, как открылась дверь. Слышали, как она закрылась. А затем наступила тишина, только Джулия продолжала всхлипывать.

В ту ночь я долго лежал в постели, прислушиваясь, не остановится ли какой-нибудь товарняк, но все поезда, которые я слышал, мчались без остановки. Пассажирские никогда не останавливались в городке ночью, только утром. Я слышал сквозь сон, как один из них пронесся мимо.

Утром я встал до восхода, и одевшись, накинул свое новое пальто и галоши, потому что на улице было холодно. Я пошел по следам Роуна. Они были ясно видны в утренних сумерках. Он пошел не к железной дороге; вместо этого он направился через поле в сторону города. Ярдах в ста от того дерева, под которым мы когда-то нашли его спящим, следы закончились.

Я стоял на морозе, а первые лучи солнца падали на землю. Там, где следы заканчивались, они отпечатались рядом; шедший остановился. Может быть, он даже стоял там какое-то время. Было похоже, что снег вокруг следов подтаял, а потом опять замерз.

Сперва я подумал, что Роун зачем-то прыгнул вперед на несколько футов, и пошел дальше. Но впереди снег был чист. Потом я решил, что он вернулся назал, ступая себе же след в след. Но если бы это было так, я наткнулся бы на другую цепочку следов, ведущую вправо или влево, а ее не было. И потом, зачем ему заниматься такой ерундой?

Он просто каким-то образом исчез в ночи.

Я еще постоял там, и вернулся домой. Матери я ничего не сказал про следы. Пусть она лучше думает, что Роун уехал на товарном. Ни Джулии, ни отцу я тоже ничего не сказал. Я просто похоронил воспоминание об этих следах в своей памяти, и только посмотрев в ящик, я извлек его оттуда.

Сначала я достал альбом. На первой странице было фото очень красивой женщины — это была мать. Рядом была фотография симпатичной девочки и мальчика с волосами пшеничного цвета.

Под фотографией матери было фото высокого, худого мужчины — моего отца.

На других страницах были опять фотографии матери, Джулии, и мои. Еще фото нашего дома, и даже одно фото сарая. А еще — одно фото заснеженных полей, и одно — этого самого высокого холма.

Под альбомом лежала открытка с нарисованным на ней индюком, похожим на моржа. Я вспомнил, что она исчезла со стены кухни. Перевернул ее и снова прочитал:

Там же была пара носок, заштопанных матерью. Я нашел бритву, подаренную ему отцом. И наткнулся на тетрадь. В ней ничего не было написано. Вместо этого там лежали две пряди волос между страниц. Одна из них была темно-каштановой и шелковистой на ощупь. Другая — пшеничного цвета.

Наверное, когда Роун только появился здесь, его ограбили. Не думаю, что его отправили, не дав специально отпечатанных денег. И тогда от безденежья е, ту пришлось путешествовать вчёрную. И надо было ждать, пока не спрямится петля во времени, которую он создал; пока в будущем не пройдет столько же времени, сколько в прошлом.

Если бы мы его не приютили, он мог бы и с голоду помереть.

Должно быть, Роуну нельзя было ничего брать с собой отсюда в будущее. И должна была быть какая-то причина, по которой его отправили в прошлое. Может быть, просто чтобы узнать, какими были 1930-е, вроде как Армстронга, Олдрина и Коллинза отправили на Луну, просто чтобы посмотреть, какая она, Луна.

Я посмотрел на альбом и на открытку. На бритву и штопаные носки. На тетрадь, которую все еще держал в руках.

В какую же мрачную страну вернулся ты, Роун, что память о нас оказалась тебе так дорога?

Я аккуратно уложил содержимое ящика назад точно так же, как оно лежало, и закрыл крышку. С дороги Конрейл раздался стук колес товарного поезда. Я спросил Симмса:

— У Вас здесь есть паяльник и припой?

— Вы хотите запаять это обратно?

Я кивнул. Подрядчик не стал интересоваться мотивами моего решения.

— Паяльника у меня нет, — сказал он, — есть ацетиленовая горелка. — И повернулся к одному из экскаваторщиков: