Только на "Сказке" заметно оживились, я даже из дрёмы вынырнул -- главный герой очень уж человечным получился, да и Туманница не выглядела машиной, заточенной под неумолимый экстерминатус человеков. Холодная арктическая барышня. Приятная. И игра актёров -- на высочайшем уровне. Что есть удивительно -- что-то неуловимое в глубинах памяти говорило, что российские актёры сериалов и качество исполнения -- вещи несовместимые в принципе. Хотя... Столько лет прошло с моей смерти -- может, всё же взялись за ум?

Ужин, душ, подготовка одежды и вещей, ужин-С -- проскочили сплошной каруселью -- дремота, всё же, иногда выматывает посильнее, чем жёсткое недосыпание.

Последнее, что отпечаталось в памяти, как Свирь в темноте скользит ко мне, и, забравшись под одеяло, прижимается к плечу -- и тут же засыпает; тепло, уютно.

И спокойно.

Песня Жизни

Девушка металась во сне по узкой кровати. На искажённое мученической гримасой лицо падал рассеянный свет ночника. Иногда она вздрагивала и, широко распахнув ничего не видящие глаза, замирала на несколько мгновений, чтобы чуть позже вновь сминать судорожно сжатыми пальцами пропитавшиеся холодным потом простыни, чтобы вздрагивать, словно от незримых, но оттого не менее чудовищных по силе ударов.

Громко вскрикнув, девушка резко, одним слитным движением, села на кровати. Грудь часто-часто вздымалась, от заполошно бьющегося сердца, казалось, рёбра готовы раскрыться, с треском разлететься, освободить взбесившийся насос. Льняная форменная рубашка, служащая ей ночным бельём, рассчитанная явно на не в пример более крупного мужчину, насквозь пропиталась потом, мокрая ткань неприятно липла к телу и холодила кожу, отчего ей казалось, что огромный шершавый язык держит её в плену, топит липкой слюной.

Но -- дыхание понемногу успокаивалось, взгляд из безумного превращался в осмысленный, а разум выплывал к свету.

Лёгкий стук в дверь не стал для неё неожиданностью: характерное подволакивание левой, некогда перебитой и неправильно сросшейся ногой, она услышала ещё у нижней площадки лестницы. Дед Игнат всегда предупреждал о своём приближении.

-- Да, -- тихо сказала она. И не узнала свой голос -- хриплый, рычаще-надломленный.

Старик, едва открыв дверь и увидев сидящую девушку, с неожиданной для своего возраста и увечья грацией и бесшумностью быстро преодолел три метра пустого пространства, на ходу успев выдернуть из заспинной кобуры-тубуса продолговатый цилиндр термоса.

Девушку всегда удивляло, как этот пожилой мужчина умудряется одной рукой управляться с этим непростым контейнером. А деда Игната такие мысли не волновали. Он видел, что девочке плохо. А раз плохо, то надо помогать. Дрожит крупной дрожью, и рубашка ледяная настолько, что ещё чуть-чуть, и начнёт парить в тёплом воздухе спальни.

Привычным резким движением большого пальца заставил крышку пройти всю резьбу и освободить заткнутое пробкой горлышко. Наклонить термос, уронив заглушку дном на простыни, продеть два пальца в петельку и чуть потянуть на себя. Пробка поддаётся, освобождая горлышко, и тёмная горячая жидкость льётся в получившуюся кружку. Термос в сторону, подцепить питьё -- и вложить в трясущиеся руки бедняжки.

-- Внучка, быстро пей -- и бегом переодеваться, неровен час застудишься.

Шмыгнув носом, кареглазая кивнула и одним заходом влила в себя напиток.

-- Горячий же... -- запоздало предупредил дед Игнат, но, видя, что девочка не торопится кашлять и шипеть, только кивнул. -- Давай переодевайся, а я пока ещё плесну.

-- Хорошо, -- голос у неё механический, ровный, что не может не беспокоить старика.

-- Снова кошмары? -- спрашивает уже в удаляющуюся спину.

-- Это моё проклятие, -- и в голосе наконец-то протаивают эмоции. Пусть в них сквозит обречённость, горечь и обида -- но это уже настоящие эмоции, это не механические ответы.

Не стесняясь мужчину, девушка сбрасывает с себя рубашку и, не глядя в шкафчик, достаёт сменку. Такая же льняная, только тёмно-синяя. Игнату некуда отворачиваться -- психологи насильно оснастили практически всё помещение зеркальными вставками, и теперь куда ни кинь взгляд -- обязательно увидишь множественное отражение и себя, и девушки.

А старика не смущает нагота кареглазой. Чай, не впервой видит -- у самого пятеро дочек было, да два сына. Тяжёлое было время, смутное, страна висела над пропастью развала, ни денег, ни уважения, одна только честь офицера Российской империи. Они тогда долго жили всем табором в гарнизонной офицерской двушке, тут уж хочешь-не хочешь, а на голые тела насмотришься -- дочери никогда особой стеснительностью не страдали, после душа спокойно, в чём мать родила, дефилируя в свою комнату. А вот эта несчастная девочка -- вообще как родная внучка. Какой тут интерес может быть, кроме заботы и желания защитить?

Затворница тем временем успела заскочить под душ, судя по мгновенно запотевшему стеклу душевой кабинки -- контрастным себя в порядок приводит. Ничего, дело полезное. Это ему с шалящим, стареньким сердцем так уже не удастся, возраст не тот, так и сляжет. А девчонке -- самое оно.

Пока дивная плескалась, отправил на контрольный пункт сообщение об отбое тревожного статуса, да успел разлить напиток по чашкам, стоящим тут же, на компактном раздвижном столике, воткнутом в крохотный зазор между кроватью и стенкой. Из вместительного нагрудного бокового кармана формы достал бумажные свёртки, развернул их. На одном -- аккуратная стопка бутербродов, на другом -- овсяное печенье.

-- Вкусно пахнет, -- улыбнулась заметно посвежевшая девушка, застёгивая рубашку. -- Не чай ведь?

-- Кофе, внучка.

Девушка рассеянно захлопала глазами.

-- Он же горький! И вообще гадость несъедобная!

Мужчина усмехнулся в широкие, ухоженные усы:

-- Автоматы тут древние, давно бы их на заслуженный покой в музей отправить, да техники тогда совсем квёлые бродить будут. А этот дома делал. Да не стой истуканом, внучка, пей, пока не остыло. Весь вкус-то именно во в меру горячем раскрывается.

Девушка осторожно присела на кровать, немного покачалась, размышляя, и, приняв решение, пристроилась у спинки, опёршись на поставленную вертикально подушку.

Взяла кружку, некоторое время баюкала её в руках, вдыхала аромат, забавно морща носик. Попробовала.

-- Вкусно, деда Игнат. Но привкус непонятный...

-- Немного корицы и ещё меньше -- коньяка. Добрый, армянский, ещё со срочки бутылочка лежит. Ты, Алина, не бойся -- он по голове не бьёт, только вкус оттеняет.

-- Я и не боюсь, -- половинка печенья быстро исчезла во рту, активно заработали челюсти. Управившись со сладостью, девушка подняла к глазам вытянутый брусок выпечки. -- А разве не круглые должны быть?

-- Форма не определяет содержания, внучка, -- и улыбается. Открыто, тепло.

От улыбки мужчины девушка чувствует себя... спокойно? Да, спокойно и хорошо.

-- Сам ведь пеку. Вот попробуй в чай кругляку затолкнуть -- удобно будет? Вот и мне не нравится. А такую плоскую и вытянутую -- за милую душу макай, сколько влезет.

Игнату приятно смотреть, как девочка уминает печенье -- даже редкие крошки старательно собирает и отправляет в рот. Не знал бы состава и объёмов местного питания, решил бы, что голодом морят кареглазую. Но нет -- по довольному сопению понятно, что нравится выпечка.

Печенье, идущее в составе обязательного ежедневного спецпайка, ничуть не хуже, а по витаминам и прочим полезностям -- так вообще не в пример лучше. Но -- его Алина ест вяло, в отличие от.

-- Может, всё же переберёшься ко мне? Совсем ведь здесь одичаешь... -- какой уже раз предлагает? Сотый? Тысячный? Да какая разница? Всё равно будет спрашивать -- страшно это, когда ребёнок себя найти не может. Да, так же будет хлопать ресницами и отнекиваться -- а он будет снова и снова предлагать. Другого пути он не видит.

Однако в этот раз девушка смущается, опускает глаза:

-- Стеснять ведь буду... Неловко это... Да и домашние ведь не поймут.