Чувствуется лёгкое головокружение -- кажется, в маску подаётся перенасыщенная кислородом дыхательная смесь. Вкупе с чувством невесомости оно создаёт крайне интересные ощущения. Ни звука, ни визуального сопровождения -- слышу только своё дыхание, чуть учащённое, но при этом глубокое, да очень явственно подрагивает кожа на груди -- над сердцем.

И ещё забавный факт: не чувствуя положения тела, отчётливо понимаю при том, что капсула переходит в горизонт.

И, как только саркофаг переходит в режим сканирования, в уши, постепенно нарастая, начинают литься плавные волны музыки[1].

Мелодия поднимает, несёт сквозь вечность и бесконечность -- с вменяемой дозой пафоса и невольной дрожью в теле. Губы растягиваются в улыбке: капитан всё же выцыганила образ, снятый с плеера.

Волны музыки захлёстывают меня, пронизывают насквозь, и, подстраивая реакции тела под себя, превращают меня -- в мелодию, и мелодию -- в меня.

Время... Время теряет свою суть, растворяется, поджав хвост, уходит на невообразимо дальний план, сопровождаемое грозным и бесстрашным кружевом магии, создаваемой отдающим всю душу своей работе оркестром.

И, едва только последняя дрожащая нота успевает раствориться в окружающем сумраке, ей на смену приходит другая[2]. Обволакивающий голос окутывает мягким, надёжным коконом -- и уносит ещё дальше.

А перед глазами-душой разворачиваются последние события в жизни меня-корабля.

Рвётся металл бронепояса, взрывы вырывают из бортов огромные куски корпуса, обнажая искорёженные, измочаленные чудовищным оружием шпангоуты... И люди-я, горящие, заживо разрываемые залпами врага, живут со мной-кораблём как один организм, действуют, как единое целое... Есть цель, есть приказ, и надо выполнять. Выполнять во что бы то ни стало. Пока есть хоть один живой на борту -- корабль не мёртв.

Те, кто я, знают, что у них нет никаких шансов. Знают, что обречены. И знают, что не отступят. Их мысли наполняют меня-корабль, эмоции и воспоминания столь сильны, что я-дредноут, реликтовый осколок древней войны, просто не имею права предать тех, кто вверил мне свои жизни. И я держу попадания. Я, созданный для боя, принимаю его -- зная-ощущая-предчувствуя, что этот бой -- последний в более чем столетней жизни...

Я -- металл и орудия, хранящие тех, кто принял вызов. И я чувствую, как там, на моих палубах, в машинном отделении, в погребах и на мостике, в пунктах управления -- плечом к плечу рядом с живыми встают те, кто ушёл навсегда, встают, чтобы отдать последний долг, встают -- чтобы увести с собой тех, кто сегодня погибнет.

Обваренные пальцы, оставляя на металле заглушки полоски кожи и сукровицы, вкручивают кремальеру -- до упора. Сил не хватает, но -- призрачные руки ложатся на рукоять -- поверх искалеченных -- и заклинившая, сместившаяся от удара громада переборки сдаётся, впуская в изломанные пазы толстые стержни запорного механизма. Вода прибывает, но я-человек уже ничего не сможет сделать -- всё, что можно, уже выполнено. Другим -- дан шанс прожить дольше. Пальцы, уже не чувствуя боли, вытаскивают из мятой пачки сигарету... Четыре неторопливые затяжки -- и изолированный отсек полностью заполняется водой...

Кровь уже не хлещет -- просто сочится из культи, измочаленным обрезком торчащей чуть ниже локтя... От жгута толку немного. Шипение инъектора -- в ту немногую кровь, что ещё осталась в теле, поступает чудовищный набор химии... Одна из вариаций коктейля "последнего рывка": то, что остаётся от организма после его действия, уже никогда не будет способно вернуться к нормальной жизни... Злая улыбка бледных, обескровленных губ, и упрямство, сменяющее мутность взгляда. На электронику надежд нет, спеклась ещё в прошлом залпе... Значит, ручное наведение. Крупной дрожью трясутся станины, трассера уходят к тёмным громадам вражеского построения... Аппаратура, рассчитанная на управление здоровым человеком, отказывается подчиняться... И там, где не хватает второй руки -- её заменяет призрачная, и мрачная, тяжёлая улыбка в седые усы полностью повторяет улыбку живого... Встречным залпом и орудие, и человека испепеляет...

Лица... Мысли... Эмоции...

Здесь некому бояться -- страх остался на берегу.

Здесь нет лишних и нет подневольных -- шли только добровольцы.

Здесь нет страха -- он давно уже перегорел и осыпался пеплом.

Здесь есть робкая надежда, и только она -- что ценой своих жизней мы -- люди и корабль, живущие как один организм -- оттянем врага на себя, позволим тем, кто на берегу -- закончить поспешную эвакуацию.

И рвётся металл, и детонируют боеприпасы, и вода, сминая стальное тело, врывается внутрь... И держусь, сколько есть сил. Держусь -- потому что по-другому нельзя...

И живые плечом к плечу с теми, кто вернулся, стоят против врага, отдают свои жизни -- чтобы жили другие...

...И в ушах ещё бьются -- пересиливая грохот сердца -- финальные строки песни, а перед глазами медленно тают воспоминания прошлого...

...Небесная гладь приветствует взглядом

Эпоху бессмертия наших сынов.

Космических даров.

Людей -- богов?..

Маска освобождает лицо, фиксаторы отпускают тело, и я провожу дрожащей рукой по лицу -- и на руке остаются пот и кровь.

Дискомфорт, не несущий боли -- прокушенная губа опухла, а то, что сейчас заменяет мне кровь -- такое же красное и быстро густеющее -- уже превратилось в шершавую плёнку.

-- Людей -- богов?.. -- слова с трудом проталкиваются через иссохшее горло, но злой, похожий на карканье смех сложно остановить.

В руки толкается большая чашка чая, раскрытая ладонь Влады подталкивает её снизу к моему рту -- и я пью обжигающе-горячий напиток, совершенно не чувствуя ни боли, ни неудобства -- что там какой-то кипяток, когда кожа ещё чувствует жадное, всепожирающее пламя детонирующего БК, когда лёгкие ещё помнят, как, обваренные паром, они заполнялись угарным газом, чадящей едкой химией и водой? Кипяток -- ничто. Мелочь.

И я пью, ощущая, как дрожь отступает, наполняя мышцы злой бодростью. И дышится совершенно по-новому. И движения объёмов воздуха ощущаются как-то иначе. Словно там, в саркофаге -- выросло новое тело, которому открыты совершенно иные горизонты. И у которого жизнь только начинается.

-- Капитан, -- прижав кружку к груди, с благодарностью киваю Владе, набросившей на мои плечи халат. -- Кто я?

Китаянка, наклонив голову к плечу, смотрит на меня совершенно непроницаемым взглядом.

-- Линкор "Император Николай Первый", кто же ещё? Не без странностей, конечно, но не особо выбивается за пределы нормы.

-- В смысле?

-- В том смысле, что, если верить показаниям сканера, вместе с дредноутом погибло несколько тысяч человек. При официальных -- шестистах семидесяти двух добровольцах, поднявшихся на его борт.

А воспоминания той жизни, колыхнувшись, словно подсвечивают призрачные фигуры. Старпом, прячущий усталую улыбку в усы, наваливается на кремальеру, с которой не справиться искалеченному живому. Младший матрос в робе образца середины прошлого века, подпирающий спиной бронезаслонку -- и по сотым долям миллиметра помогающий механизму сдвинуть её с заклинивших направляющих. Канонир, встретивший победу в далёкой Первой мировой -- и помогающий наводить орудие. Командир, почерневшей от гари рукой гладящий металл развороченной рубки -- и шепчущий с каждой секундой слабеющим голосом кораблю что-то нежное и успокаивающее, приободряющее -- как искренне и трепетно любимой женщине... Механики, радисты, минёры, матросы, навигаторы... Тысячи лиц. Тысячи жизней. Тысячи судеб. Перед глазами несётся нескончаемая вереница лиц -- тех, кто в разные годы отдавал себя, а то и свою жизнь кораблю -- тех, кто пришёл, чтобы вместе с ним принять последний бой.

-- Всё в порядке, капитан, -- и плотно поджатые губы ломаются мрачным, хищным оскалом. -- Со мной -- все мои мёртвые.

Главный калибр как частный случай конституции