Я пишу эти строки и вспоминаю, что сам когда-то имел возможность жить в завидном благополучии, и, как Вы можете предположить, сударыня, сейчас я проклинаю себя за то, что у меня хватило храбрости преступить границы этого чудесного, безмятежного состояния. И все же случалось, что я спрашивал себя: «Действительно ли мы чем-то отличаемся от людей имущих, — мы, вольные полевые пташки, с особенным взглядом на жизнь, нерожденным нашими страданиями и необходимостью вечно заботиться о хлебе насущном; мы, кто знает, что человеческое сердце не всегда руководствуется только расчетом или правилами прописной морали, — действительно ли мы чем-то отличаемся от них?» Со стыдом признаюсь, что я задавал себе этот еретический вопрос. Но сейчас, после четырех недель, которые я имел счастье провести под Вашим кровом, я вижу, как глубоко ошибался, когда терзал себя такими сомнениями. Для меня большое счастье, что я сумел раз и навсегда решить эту проблему, ибо не в моем характере жить с закрытыми глазами и не иметь определенных суждений или судить неправильно — о столь важных психологических вопросах. Да, сударыня, продолжайте пребывать в счастливой уверенности, что разница эта существует, и она огромна, и что я отныне буду неукоснительно с нею считаться. Ибо, поверьте, сударыня, для высшего общества будет великим бедствием, если люди Вашего круга начнут понимать оборотную сторону жизни бескрайнюю, как равнина, и горькую, как вода в море, черную, ясак обуглившийся труп, b все же более свободную, чем птица, взмывающая ввысь, ту жизнь, которая, по справедливости, пока недоступна их пониманию. Да, сударыня, поверьте, это страшнейшая в мире опасность, которой должны как огня избегать все те, кто входит в Ваш самый высокопоставленный, самый уважаемый круг, именуемый «высшим обществом».

Из всего сказанного Вы поймете, как трудно мне пускаться в путь. Я навсегда сохраню к Вам! самые лучшие чувства. С глубоким почтением к Вам и Вашему милому семейству и искренней, хотя и неумело выраженной благодарностью

остаюсь, сударыня,

преданный Вам Луи Ферран».

Первым побуждением Шелтона было разорвать письмо, но, подумав, он решил, что не имеет права это сделать. Вспомнив к тому же, что миссис Деннант знает французский язык лишь очень поверхностно, он почувствовал уверенность, что ей никогда не понять тонких намеков молодого иностранца. Он вложил письмо в конверт и лег спать, все еще чувствуя на себе взгляд Феррана.

И тем не менее Шелтону было очень не по себе, когда, отослав рано утром письмо с лакеем, он спустился вниз к завтраку. Миссис Деннант сидела за австрийским кофейником, наполненным французским кофе; опустив четыре яйца в немецкую кастрюльку, она повернулась к Шелтону, приветствуя его ласковой улыбкой.

— Доброе утро, Дик. Хотите яйцо? — спросила она, беря пятое яйцо с тарелки.

— Нет, благодарю вас, — ответил Шелтон и, сделав общий поклон, сел.

Он немного запоздал; за столом шел оживленный разговор.

— Дорогая моя, у тебя нет никаких шансов выиграть, — говорил мистер Деннант своей младшей дочери, — Ну ни малейших!

— Какие глупости, папа! Вы же отлично знаете, что мы вас наголову разобьем.

— В таком, случае я, пожалуй, съем лепешку, пока не поздно. Шелтон, передайте мне лепешки!

Но при этом мистер Деннант упорно не смотрел на него.

Антония тоже избегала встречаться с ним глазами. Она беседовала с каким-то ученым знатоком искусств о призраках и, казалось, была в наилучшем расположении духа. Шелтон встал и, подойдя к буфету, положил себе кусок куропатки.

— Кто этот молодой человек, которого я видел вчера на лужайке? услышал он вопрос знатока искусств. — У него… М-м… на редкость интеллигентная физиономия.

Его собственная интеллигентная физиономия, чуть приподнятая кверху, чтобы легче было смотреть сквозь висящее на носу пенсне, выражала полное одобрение. «Удивительно, как это всюду встречаешь интеллигентных людей», казалось, говорила она.

Миссис Деннант застыла со сливочником в руке; Шелтон впился внимательным взглядом в ее лицо: в нем, как всегда, было что-то заячье и вместе с тем что-то высокомерное. К счастью, она ничего не заподозрила! Шелтон почувствовал странное разочарование.

— Это мосье Ферран: он обучал Тоддлса французскому. Добсон, подайте мне чашку профессора.

— Надеюсь, я еще увижу его? — проворковал знаток искусств. — Он очень интересно говорил 6 молодых немецких рабочих. Оказывается, они кочуют с места на место, чтобы выучиться ремеслу. А кто он по национальности, смею спросить?

Мистер Деннант, к которому он обратился с этим вопросом, поднял брови и сказал:

— Спросите об этом Шелтона.

— Фламандец.

— Очень интересный народ. Надеюсь, я еще увижу его.

— Нет, не увидите, — внезапно заявила Тея. — Он уехал.

Шелтон понял, что только благовоспитанность помешала им всем добавить: «И слава богу!»

— Уехал? Неужели? Вот уж…

— Да, весьма неожиданно, — сказал мистер Деннант.

— А знаешь, Алджи, — зажурчала миссис Деннант, — это письмо, которое он оставил, совершенно очаровательно. Бедный молодой человек, должно быть, потратил на него не меньше часа.

— Мама! — воскликнула Антония.

А Шелтон почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Он внезапно вспомнил, что Антония знает французский гораздо лучше матери.

— У него, по-видимому, была необыкновенная жизнь, — заметил профессор.

— Да, — эхом отозвался мистер Деннант, — у него была необыкновенная жизнь. Если хотите знать подробности, спросите нашего друга Шелтона; это очень романтично. А тем временем, милейший, не выпьете ли еще чашечку?

Профессор, человек рассеянный, но не лишенный коварства, попробовал продолжить разговор. Повернув в сторону Шелтона свои укрытые за стеклами глаза, он промурлыкал:

— Ну-с, мистер Шелтон, слово, видимо, за вами.

— Мне нечего сказать, — проговорил Шелтон, не поднимая глаз.

— М-м… В таком, случае это скучно, — заметил профессор.

— А вот когда он бродил голодный по Парижу, — разве это не трогательная история, милый Дик?

— Шелтон взглянул на Антонию, — лицо ее было непроницаемо. «Будь оно проклято, ваше самодовольство!» — подумал он, глядя на ученого мужа.

— Нет ничего более увлекательного, чем голод, — сказал тот. Рассказывайте же, мистер Шелтон.

— Я не умею рассказывать, — отрезал Шелтон. — Никогда не умел.

В эту минуту Шелтона очень мало беспокоил Ферран, его присутствие или отсутствие, да и вся его история: он смотрел на Антонию, и на сердце у него становилось все тяжелее.

ГЛАВА XXX ОТЩЕПЕНКА

Утро было пасмурное и душное; парило. Антония занималась музыкой, и в комнате, где сидел Шелтон, тщетно пытаясь увлечься книгой, слышно было, как девушка с яростью разыгрывает гаммы, отчего на душе у него становилось еще сумрачнее. Он не видел ее до второго завтрака, да и тогда она снова села рядом с профессором. Она была бледна и болтала со своим соседом, пожалуй, слишком оживленно; на Шелтона она по-прежнему не глядела. Он чувствовал себя очень несчастным. После завтрака большинство гостей разошлось, а остальные принялись судачить о соседях.

— Тут живут еще Фолиоты, — сказала миссис Деннант, — но к ним никто не ездит.

— Ах, Фолиоты! — протянул знаток искусств. — Фолиоты… это те самые… м-м… которые… да, конечно!

— Это, право, пренеприятно! Она так мило выглядит на лошади. Ко многим людям с худшим прошлым все же ездят гости, — продолжала миссис Деннант, затрагивая скользкую тему с той откровенной уверенностью, которую могут позволить себе известные люди при известных обстоятельствах, — но пригласить их к себе все равно невозможно — вдруг придут еще гости?

— Разумеется, — согласился с ней знаток искусств. — Я когда-то был знаком с Фолиотом. Ужасно жаль! Говорят, эта женщина была очень красива.

— О нет! — воскликнула миссис Деннант. — Я бы сказала, скорее интересна, чем красива.

Шелтон, немного знавший даму, о которой шла речь, заметил, что о ней говорят так, словно ее уже не существует. Он не глядел в сторону Антонии: хотя его немного смущало, что этот разговор возник в ее присутствии, он боялся убедиться, что она сидит и слушает со своим обычным, безмятежным выражением лица, точно Фолиоты не люди, а существа совсем иной породы.