Мы растерянно смотрели друг на друга, проверяя взаимную реакцию на услышанное, не зная – то ли сомневаться, то ли довериться этой уверенной естественности тона.

Леша прокашлялся и спросил:

– Чего тебя, вообще, понесло туда?

– Ну, не все же по парижам ездить. Хочется посмотреть мир.

– И есть там что смотреть?

– Пустыня! Самая красивая в мире пустыня… Ау меня, кстати, и фотки должны быть.

Он пощелкал своим фотоаппаратом и передал нам.

С первого взгляда на фотографии было видно, что эти пейзажи не принадлежат ни Негеву, ни Иудее: золотые, бледно-желтые, изжелта-белые, в зависимости от освещения, песчаные холмы, чахлые пальмы оазиса, и Асаф в куфие, со своим неизменным кальяном – то в полутьме какой-то лавки, то в медном свете неправдоподобного заката.

– А это кто такие? – на одной из фотографий Асаф позировал в компании туристов азиатской наружности.

– Это японцы. Я встретил их на следующий день после того, как меня укусила змея.

Мы снова переглянулись.

– Змея была неядовитая?

– Почему же? Ядовитая. Рогатая гадюка – самая ядовитая змея ливийской пустыни.

Неровный свет фонаря плясал на смуглом, курносом лице, угли кальяна вспыхивали и тлели в такт его дыханию – он был похож на плутоватого тролля, колдующего над огнем, в недрах горной пещеры.

– Ну и как же ты… выжил?

Асаф, с великолепной небрежностью выпустил струйку ароматного дыма.

– Я знаю средство от змеиного яда.

Повисло неловкое молчание. Мы старались не встречаться с Асафом глазами. Леша выразительно посмотрел на нас с Мариком. Перехватив его взгляд, Асаф задрал ногу к стоящей на столе свече, закатал штанину своего шарваля, и в колеблющемся свете свечи мы увидели два светлых пятнышка на смуглой лодыжке – следы змеиных зубов.

Спать мы легли довольно поздно, а на рассвете собирались встать и спуститься к реке, чтобы посмотреть, как верующие встречают восход солнца. Асаф лег на террасе в гамаке, который принес с собой. А я все не мог уснуть, мысленно перебирая впечатления прошедшего дня: сутолоку и тесноту темных улочек, широкие каменные ступени, спускающиеся к Гангу, треск погребальных костров, свечи и цветочные лепестки, символизирующие души умерших, пускаемые по воде в маленьких корзинках из пальмовых листьев, под пение религиозных гимнов – сотни огоньков, дрожащих в ночи.

Асаф разбудил нас затемно. Марик пробормотал, чтоб мы шли без него, и перевернулся на другой бок, но почувствовав запах черного кофе по-бедуински, приготовленного Асафом на газовой горелке, он поднял голову, и ворча, сел на кровати.

Выпив крепчайшего кофе из крохотных чашек, мы вышли в душную темноту, пропитанную запахами сандала и дыма. В предрассветной тьме, в одном направлении с нами, двигались, группами и поодиночке, молчаливые, сосредоточенные люди. А вдоль дороги, длинными рядами сидели нищие: безногие, безрукие, прокаженные – бесчисленные лики человеческого горя и боли; и мы проходили мимо них, уже сжатые густой толпой, проходили, как сквозь круги ада; но вот, людской поток, стиснутый этими кривыми узкими улочками, выплеснулся на открытое пространство у реки и растекся по нему. Землю устилали растоптанные лепестки лотоса и жасмина. Стараясь не поскользнуться на этом живом, гниющем ковре, мы выбрались из толпы и по шатким деревянным мосткам спустились к воде. Сняв маленькую, скрипящую всеми швами лодку, мы отплыли на несколько десятков метров. Плотный предрассветный воздух был почти одного цвета с водой. Мы плыли, не чувствуя движения, в этой парной густо-серой дымке, в тишине, нарушаемой только поскрипываньем лодки и мерным плеском воды. В светлеющем воздухе все яснее проступали очертания берега: бесчисленные храмы, сливающиеся в одну причудливую стену, гхаты – каменные молитвенные площадки, выступающие над рекой, и толпа людей на узком пространстве между рекой и храмами, застывшая в напряженном ожидании первого луча солнца. Все замерло. Воздух светлел. Солнце неторопливо всходило за нашими спинами. Наконец, по толпе пробежал долгий, протяжный вздох, и, в то же мгновение, все пришло в движение. Река вскипела от бросившихся в нее тел. Тишина и покой ночи мгновенно сменились шумом и сутолокой дня.

Мы вышли на набережную. Солнце поднималось все выше и уже начинало припекать, душный воздух был наполнен густыми, экзотическими для нас, запахами, резкие выкрики торговцев врывались в многоголосый хор молитв и ритуальных песнопений. Дневной Варанаси не был похож ни на вечерний, ни на утренний.

– Смотри, вон твои друзья, – Леша показал мне на один из гхатов. Там я увидел своих попутчиков-брахманов, с их музыкальными инструментами. В окружающем шуме не было слышно ни их голосов, ни звуков музыки. На той же площадке примостился отшельник-саддху, в одной набедренной повязке, и его смуглое, покрытое грязью и ритуальной краской тело сотрясалось от неудержимого смеха.

– Что это его так рассмешило? – спросил Леша.

Асаф долго не отвечал, задумчиво глядя на эту поразительную фигуру.

– Постигшие «Майя», Великую Иллюзию, – наконец, сказал он, – смеются над иллюзорностью окружающего мира.

Следующие несколько дней мы бродили по этому невероятному, сомнамбулическому городу, познавая его, с помощью Асафа. И только Лешино насмешливо-скептическое отношение к индийцам оставалось неизменным.

– Представляю себе, что они здесь учат, – говорил он, когда мы гуляли по Университету.

Университет поразил нас своим несоответствием всему, что мы видели в Варанаси и вообще в Индии: чугунные решетки ограды, тенистые аллеи, столетние вязы напоминали скорее старую добрую Англию. Когда мы собрались уходить, уже начало темнеть. Мы пошли к выходу по дорожке из щебня, по краям которой росла густая, сочная, абсолютно не индийская трава. Леша скинул сандалии и пошел по траве.

– «Босиком побродить бы по росе», – пропел он. – Эх, вернусь домой, выпью водочки, закушу хлебушком, настоящим, не чапати каким-нибудь, да соленых огурчиков! Ведь у нас как говорят, хлеб он ааа…

В траве что-то с шипящим свистом взвилось и метнулось в сторону, Леша вскрикнул, как-то неловко подпрыгнул и присел. Мы бросились к нему. Леша сидел, согнувшись, пытаясь рассмотреть свою лодыжку, и даже в наступающей темноте, мы видели, как побелело его лицо. На лодыжке сзади под самой икрой выступили капельки крови из двух ранок. Я испытал странное чувство, которое иногда бывает во сне: мне казалось, что все это уже было, и я знаю, чем всё должно закончиться.

– Быстро достань нож, – крикнул мне Марик.

– Спокойно, ребятки, только спокойно, – Асаф наклонился над Лешиной ногой, рассматривая укус, – Только никаких надрезов и высасывания яда. О кей? – Он говорил вполголоса, не поворачивая к нам головы, как будто разговаривая сам с собой. – Давайте, для начала, перенесем его на дорогу, подальше от этой травы.

Леша сказал, что пойдет сам, но ноги у него подгибались, мы с Мариком поддерживали его с двух сторон, и я чувствовал, как обмякли его мышцы. Мы усадили Лешу у обочины. На его лице обильно выступил пот. Он пытался вытереть его, но руки плохо слушались, так что я не сразу понял, что он хочет сделать. Достав из кармана бандану, я обтер Лешино лицо. Он опустил голову на землю, взгляд стал сонным и бессмысленным. Марик схватил Асафа за руку и зашептал, почти зарычал ему в ухо:

– Я не знаю, что ты собираешься делать, но делай это скорей.

Асаф молча высвободил руку и снял с шеи амулет на красной нитке. Это был небольшой серый камешек формы неправильного овала. Подержав его некоторое время в закрытой ладони, он прошептал что-то, и приложил его к месту укуса. Камень сразу прилип к ноге, как приклеенный.

– Надо дать время камню вытянуть яд, – тихо сказал Асаф.

У Марика дернулось лицо. Я понял, что он хочет сделать и предостерегающе посмотрел на него. Все это время я держал Лешу за руку и теперь почувствовал, как что-то неуловимо изменилось в его состоянии. Ладонь стала теплее и суше, затрудненное дыхание – ровнее.