Ты входишь в мою комнату без стука, качаешься с пятки на носок у порога, руки скрещены на животе. Как будто защищаешься от удушливых волн осуждения, которые исходят от меня сплошным потоком. Понимаю, это и правда настоящая буря порицания и немного боли впридачу. Впрочем, нам обоим пора привыкнуть, я просто не могу контролировать свои чувства всякий раз, как понимаю, что ты планируешь уйти на всю ночь. Молчишь, хмуришься, подбираешь слова. Все так же, как много раз прежде.
- Стеф, я сегодня…
- …не ночую дома, - не могу сдержать сарказм, он сквозит в каждой букве. Тебе, братишка, стоило бы изменить реплику, эта мне слишком приелась. - Я понял. Хорошо, Стивен, иди.
- Ты уверен? - ты наконец-то решаешься подойти, присаживаешься на краешек кровати и пытливо заглядываешь мне в глаза. Это тоже неудивительно, всякий раз, когда ты идешь трахаться, тебе как будто необходимо мое молчаливое благословение. Неужели мой взгляд и правда выражает одобрение, Стив? А мне-то кажется, что в нем лишь жалкая мольба “останься” и жгучая, вязкая боль. Не замечаешь? Не видишь таких явных знаков на лице, которое является копией твоего собственного? Мы ведь с тобой словно два стакана с прозрачной водой - не отличишь внешне, нужно попробовать, чтобы понять, что в одном растворен сахар, а в другом - едкая соль. С каждым годом “примесей” в нас становится все больше, значимее проявляются внутренние различия, меняются потребности, желания и стремления. Лишь лица все те же - иллюзия единства и тождественности.
- Да, - я проявляю к тебе сострадание, видишь? Я отпускаю тебя, хотя внутри душа рвется на кровавые ошметки.
- Хорошо. Спокойной ночи, Стефан, - улыбаешься облегченно, слегка сжимаешь мою ладонь - мгновение, чтобы не дай Бог, я не успел сжать в ответ - и тихо выскальзываешь из комнаты. Еще секунда - и я слышу, как звонко хлопает входная дверь. Вот теперь можно плакать.
***
Никогда не верил, что единая кровь и развитие в одной утробе определяют степень близости. Если бы это было так, то мы бы никогда не отдалились с тобой, Стивен. Ведь наше родство никуда не делось, и каждая черточка наших лиц, каждый изгиб тела - такие же одинаковые, как и прежде. Близость определяется интересами, а в детстве они были так просты - игры, беззаботное веселье и задорный смех. Тогда на нас еще не было клейма, грязного статуса, определяющего тот перечень социальных обязанностей, которые необходимо выполнить. Мы тогда были равны: просто дети, просто друзья, просто братья. И равность эта означала свободу - мы могли часами держаться за руки, касаться носами, и ресницами щекотать губы и щеки. Слизывать крем праздничного торта с пальцев друг друга, переплетать немыслимо ноги под одним одеялом. Могли так нелепо мериться ростом, до хрипа отстаивая каждый дюйм, а позже с таким же маниакальным упорством измерять размер мужского достоинства и глупо хихикать в кулак от ядовитой смеси смущения и первого, неосознанного возбуждения. А еще можно было драться - яростно, жестоко, катаясь по полу и оскорбляя друг друга теми “взрослыми” словами, подслушанными у старших ребят. Тогда не было жалости, и ты не делал скидку на мой позорный статус. Тогда я был достоин честности: бить - так сильно, обнимать - так крепко, любить - так верно. А что же сейчас? Лишь иллюзия защиты, лишь мираж былой близости. Что же с нами сделали годы? За что же посмеялась над нами судьба? А главное в чем же провинился я, что даже искренности теперь не стою?
Часы бьют два. Гулко, страшно. Я боюсь темноты, в детстве кровати у нас стояли рядом и нужно было лишь протянуть руку, тихо прошептать “Стив”, и ты покорно переплетал наши пальцы. Тогда все когтистые тени, мечущиеся по углам, отступали, испуганные робкими искорками нежности, которые зарождались между соединенных ладоней.
А сейчас тебя нет. Помнишь ли ты, что мне страшно? Или считаешь, что восемнадцать - слишком много для страха? Но разве хоть что-то в этом мире можно измерить годами? Определить время для счастья, боли и смерти? Каким же нужно быть мечтателем, чтобы строить планы, расписывать каждый день… Глупо все это, я понял это еще два года назад, когда разрушилось мое основное стремление - всю жизнь быть самым близким для тебя. Одно слово “омега”, и все рассыпается в пыль. Я помню, мы тогда смеялись и шутили - громко, толкая друг друга локтями и с удивлением рассматривая новые документы. Но сколько же ужаса, слепой паники мы прятали за напускным весельем… И слезы лились по щекам, соленым мочили губы, а хохот лишь громче и громче, как вой, как безумие осужденного на вечные муки. Тогда ты впервые постеснялся людей - не стер влагу кончиками пальцев, не потерся щекой о мою, не уткнулся лбом, не слизал крошечную капельку с уголка рта. Сжался весь, затравленно посмотрел на мою агонию и пробормотал “уймись”. Тебе было стыдно за меня, но не из-за истерики, разве это повод? Нет, ты стыдился того, что мы одной крови, что воздухом одним дышим, что кожи моей касался, а оказалось, что я просто матка - не личность вовсе. Существо, которое, конечно же, защищали наши либеральные законы - так снисходительно и благородно, в память о необходимости продолжения рода, но защита не подразумевала уважения. Ни со стороны государства, ни, как оказалось, с твоей, братец. Хотя, конечно, мне грех жаловаться. Ты не отвернулся: разговаривал, улыбался, иногда прикасался, даже жить с тобой позволил. Но этого было так отчаянно мало…
Если бы кто-то меня спросил, какого отношения с твоей, Стивен, стороны я хочу, я бы не знал, что ответить. Наверное, такого же, как в детстве: без необходимости взвешивать каждое слово, взгляд и жест, без оглядки на статус. Это был тот жизненно необходимый минимум, позволяющий мне чувствовать тебя братом, а не просто вежливым знакомым, как сейчас. Но было и еще кое-что, другое… Такое грязное, порочащее само понятие родства. Желание. Оно проявлялось вот такими одинокими ночами, когда я, будто мантру, сухими губами шептал твое имя и видел сны, в которых мы сливались в единое целое - такое извращенное видение близости двух внешне одинаковых людей. Я, конечно, оправдывал себя, говорил, что, возможно, так проявлялась тоска по былым временам, когда еще мы были просто братьями, а не альфой и омегой. Но с каждым днем верить в этот самообман все сложнее…
Через месяц моя свадьба. Через год я, скорее всего, рожу ребенка. А что будет дальше? Как я буду жить, разорванный наполовину? Без тебя, моего отражения? Без встреч, редких прикосновений, сухих разговоров и сладкого, такого любимого, запаха? Наверное, сейчас мне грех жаловаться, ведь пока у меня есть хотя бы изломанные, острые осколки счастья. И плевать, что эти вырванные у судьбы мгновения ранят, оставляя кровавые порезы, а после застаревшие рубцы. Все лучше, чем потерять тебя совсем, даже такого холодного и равнодушного.
Уже четыре. Ты придешь через несколько часов, на рассвете. Тихо прошмыгнешь в ванную, а потом проспишь до обеда, наплевав на учебу. Тебе будет достаточно сказать, что ты проспал, и никаких иных объяснений не потребуется, потому что твой чертов статус обязывает тебя трахаться так же, как мой меня хранить невинность. Мы с тобой по разные стороны одного зеркала, то, что предмет гордости для одного, моральное падение - для другого. А помнишь, в детстве мы об одном мечтали, холили одни надежды, строили совместные планы? Какими же глупыми мы были, как верили, что кровь - самая крепкая связь, а братская любовь нерушима. А что же сейчас? Отдаленность и мутное безумие, терзающее меня - все, что осталось.
***
- Как обстоят дела с переводом? - спрашиваешь ты спустя несколько дней, за завтраком. Мы сидим за столом - ты привычно пьешь кофе и строчишь десятки сообщений в минуту, я же грею ладони, сжимая в них чашку с ромашковым чаем, и наблюдаю за тобой украдкой. У тебя на переносице складочка, а у меня - нет. Кажется, это самое явное наше внешнее отличие.
- Что, прости? - переспрашиваю, когда ты поднимаешь на меня взгляд, удивленный отсутствием ответа.
