— Быть дождю.
Когда закончился бензин в бензопиле, Витька, с облегчением посмотрев на заполненный народом дачный двор и на поваленный забор, прошептал:
— Слава богу, белый свет увидал… — и быстренько раздевшись, залез в ров с водой и вдруг начал в нем так бултыхаться, словно он не работяга-мужик был, а маленький мальчик. Жизнь начиналась для него заново. И он доверчиво и восторженно встречал ее и радовался ей.
ВОЙНА
Федор Уголек — вулканизаторщик. Ему за шестьдесят, но пенсию не получает.
В тысяча девятьсот сорок третьем году его полк попал в окружение. Командир приказал сдаваться, Федор не послушался. С группой бойцов решил прорываться. Немцы встретили их прорыв шквальным огнем. Перед самым выходом из кольца Федора ранило в голову. Обрывочно он до сих пор помнит, как его солдаты-товарищи, толком не разобравшись и решив, что он мертв, спихнули его в канаву да кое-как штыками и обожженными досками — он видел все это сквозь щелочки полуопущенных век, но сказать ничего не мог — стали присыпать землей. Кто-то из бойцов торопливо, со слезами на глазах снял с него сапоги. И дивная, влажная земля, как никогда приятно охлаждающая голые ступни ног, вновь посыпалась на него.
— Добрый был человек… и солдат… и товарищ… — раздавались вокруг голоса. Старшина достал из кармана химический карандаш и бумажку и быстро переписал из солдатской книжки все Федоровы данные, если не позабудет, да и если он сам выживет, то матке Федоровой обязательно напишет, что ее сын геройски погиб.
Бережно и даже с какой-то лаской заострял боец штыком у его изголовья березовый колышек. Весна была в разгаре, и запах березового сока, такой мирный и такой желанный, был как никогда ощутим.
— Ребята, деньги и документы все выложили?.. — спросил старшина.
— Выложили… — ответили солдаты. Их было трое, работали они близко друг от друга. И штыки, встречаясь в земле, звенели.
— А винт?.. — так старшина называл карабин.
— Да кому он нужен без приклада… Брось его. Пусть он вместе с Федором отдыхает.
— Крест поставить или дощечку?.. — старшина снял с головы пилотку, и все остальные сняли вслед за ним.
— Дощечку… — хором ответили солдаты. — Только, товарищ старшина, не забудьте написать, что Федор Федорович Уголек есть верный сын Смоленской области и погиб он геройски, защищая святую Русь… Он всегда называл свою Родину святой Русью…
— Знаю… — соглашающе вздохнул старшина и, торопливо слюнявя химический карандаш, начал выводить на дощечке только что произнесенные бойцами слова.
Пахнущие потом и кровью солдаты посмотрели на старшину, и грустные взоры их помутнели. Жутковато выглядели они, грязные, опаленные лица с угловато выступающими скулами и заросшие щетиной. Вместе с храбростью и ошалелостью в их глазах проглядывала обреченность.
— Счастливый он… — сказал один из них. — Его вот прикопали, а нам, может быть, никто и лицо не прикроет… Упадем под немецкой пулей и будем на воздухе гнить…
Старшина, кашлянув, звякнул фляжкой.
— Братцы, не паниковать… — Испещренная словами дощечка задрожала в его руках. — Царство ему небесное, вечный покой, святые славы!..
И вновь приятная влага стала растекаться по его груди и ногам. Это бойцы поливали землицу теплой водой, черпая ее котелками из лужицы. И полив ее, в самое влажное место воткнули березовый колышек с привязанной к нему ремнем дощечкой.
А затем кто-то глухо и почти еле слышно, точно из-под земли, сказал:
— Может, наш колышек, даст бог, приживется, и тогда деревце вырастет.
А ему в ответ с прихрипом, еще более глуше:
— Припомним, братцы, это место… Даст бог, если будем возвращаться обратно, помянем Федора и памятник ему сделаем…
И перестала вдруг дрожать и говорить земля. Торопливо ушли на дальнейший прорыв бойцы. А Федор, кое-как присыпанный землей, продолжал лежать, и сознание вроде у него было, и даже слух, да вот только глаза землей присыпаны, и не пошевелить ему ни руками, ни ногами.
…Собрав в себе силы, он задергался, зашевелился, пытаясь выкарабкаться из могилы. Его спасла не только влажность и рыхлость земли, но и ее неутоптанность.
Весь черный, больше похожий на зверя, а не на человека, выполз он из земли. И только выполз, как кровь ручьем хлынула. Испугавшись крови, он в каком-то отвращении к ней задрожал весь и задергался точно червь. А тут вдруг зловонная мокрота изо рта повалила, и он ошарашенно закашлялся, боясь, что от жадности к свежему воздуху захлебнется ею.
Вокруг дымились деревья, люди, шинели, комья земли. Продолжая кашлять, он вдруг с какой-то жадностью начал черными пальцами очищать свой рот. Кое-как освободив его от слизи, он оторвал оба рукава от гимнастерки и, связав их между собой, туго перевязал голову. Кровь тут же перестала стекать на шею, а затем как-то и сама рана приутихла, ныть-то она ныла, но прежней острой боли уже не было. Его ноги были еще в земле, так как не было сил их вытащить. Увидев рядом с собой густой куст травы, он сорвал его и с жадностью съел. Он объел почти все листья с какого-то кустарника. Грязь и кровь насохла на его пальцах, и он вдруг, посмотрев на них, испугался, его руки походили на страшные звериные лапы. Постепенно к ощущению страха примешалась и усталость. Какой-то невидимой тяжестью она свалила его, и он, уложив занемевшую голову на березовый колышек с дощечкой и оставаясь все так же полуприсыпанным, крепко заснул.
Проснулся ранним утром. Был май, и долина, в которой он лежал, сказочно дивно парила.
— Жив… — в радости прошептал он и заплакал. Язык от волнения заплетался. Сердце колотилось. И пуговочки-глаза на грязном лице из стороны в сторону метались, рассматривая перед собой незнакомый ему окружающий мир. Над его головой вовсю цвели подснежники, а на дне рва, в котором он лежал, корни близрастущих деревьев густо и плотно сплетались друг с другом, сочно поблескивая влагой. Крепко ухватившись за них, он полностью выкарабкался из земли. Рядом лежали штыки и две обгоревшие доски, которыми его закапывали. Не вставая с земли, он, вытянувшись, ухватил близлежащий штык и начал торопливо обкалывать вокруг себя землю. На какое-то время он, увлекшись копаньем, забыл про боль и усталость. Наконец штык звякнул, и он, знобко дернувшись телом, радостно, точно малец, вскрикнул:
— Слава богу, нашелся!..
И через несколько секунд ствол его карабина, с которым он прошлую ночь прорывался из окружения, был в его руках, и пусть не было на нем приклада и не работал от запекшейся крови и грязи курок, зато номер родного оружия четко прорисовывался.
«Все в порядке… — облегченно вздохнул он. — Теперь бы только своих найти…» И, на корточках выбравшись из рва, он, пошатываясь, пошагал искать воду. Жажда мучила, скребла и сушила глотку. На ходу он обсасывал сорванную траву, листья, веточки. Наконец добрел до воронки, дно которой было заполнено маслянистой водой. Упав на колени, он с жадностью присосался к воде воспаленными от сухости губами. И еще более согрелась от воды его душа и приободрилась. Радостно усмехаясь, он почерневшими руками намочил лицо, шею, грудь:
— Жив… — безбоязненно пролепетал он и оглянулся. А оглянувшись, так и замер. По обоим краям воронки в абсолютно новенькой форме стояли четыре солдата НКВД с направленными на него автоматами.
— Руки!.. — гаркнул из них самый высокий.
Выпустив обрубок своего карабина, он поднял над головой руки. А потом вдруг, с надеждой посмотрев на них, не испуганно, а уверенно-счастливо, начал объяснять:
— Братцы, я свой… Нас окружили… Но мы пятеро не захотели сдаваться. Пошли на прорыв. Меня ранило, а товарищи подумали, что я мертв, взяли и похоронили меня… А я, как видите, живым оказался…
И Федор в радости, что встретил своих, заулыбался. Это надо же, как быстро свои нашлись. Он постарается долго в госпитале не задерживаться, чтобы снова в бой пойти. Он полон желания воевать до последнего. И если он вот сейчас не умер, значит, победа будет за ним. Так решил он.
