Теплый ветер трепал ткань, в которую была завернута картина, ерошил волосы Матвея, непостижимым образом успокаивая. План вырисовался сам собой, соединил воедино штрихи, набросанные Генрихом.

Каждый день в ожидании визы Матвей бывал на кладбище. Рассказывал что-то о себе, делясь информацией в ответ на истории от Генриха. Общее горе их внезапно сблизило, хотя других точек соприкосновения было ничтожно мало. В итоге Матвей получил несколько пленок с негативами. Эрик там был в основном на каких-то семинарах, тренингах, в костюме, серьезный и собранный. Но были и другие снимки. На которых он куда больше был похож на себя обычного, с лукавой улыбкой и насмешливым взглядом. Матвей перебирал их и никак не мог уложить в голове такой простой факт, что Эрика больше нет. Что вот это, пара картин и безликое место на кладбище — все, что у него есть. В моменты прозрений боль вырывалась наружу, Матвей корчился, разрывая себя когтями. Литрами глушил Лешкины сборы, начисто игнорируя его покрасневшие мокрые глаза и отчаяние на лице Вовки. Скоро им придется вытаскивать всю стаю. О своем состоянии Матвей говорить запретил. Не дай бог, узнают родители и продлят сжирающую агонию.

Прощание со стаей оказалось тревожным. Волки все чувствовали и заражали людей горем и паникой. Матвея не отпускали, передавали из рук в руки, цеплялись, не позволяя шагнуть туда, куда так рвалось его ополовиненное сердце. Матвей почти выцарапался, махнул рукой и впервые за последнее время улыбнулся.

Горы встретили калейдоскопом запахов, дезориентировавших волка, и ощущением какой-то странной свободы. Матвей ходил с фотоальбомом Эрика и играл в детскую игру «Найди десять отличий». Когда удавалось найти то или иное место, он радовался как ненормальный. Вскоре все места были найдены, и Матвей наконец-то почувствовал, что все сделал и может уйти. Волк трепыхнулся, напоминая о давнем запрете на сведение счетов с жизнью. Но сделал он это слишком слабо, чтобы измотанный непроходящими терзаниями Матвей обратил на него внимание.

Солнце садилось, щедро плеская на небо малиновым. Матвей шел на любимое Эриково место — первое в альбоме. Ему оно тоже очень нравилось. С обрыва открывался чудесный вид. Но там уже кто-то сидел. Хрупкий омега в явно чужой, слишком большой для него толстовке сидел на обрыве и рисовал, разложив этюдник. Слишком тесно образ художника переплелся с образом Эрика, чтобы Матвей мог вот так сходу развернуться и уйти. Да и внутри что-то старательно толкало ближе. Матвей сделал несколько шагов вперед, заглядывая в почти законченную картину. На ней был этот самый обрыв. На нем двое. Не узнать самого себя, держащего за руку Эрика, Матвей просто не мог. И тут он обратил внимание на толстовку, совершенно определенно свою, потерянную во время того весеннего похода с Эриком. Такого не могло быть. Матвей сделал еще шаг, вспомнил, что нужно дышать, и сделал глубокий вдох. Запах Пары почти сбил с ног. Описать его было просто невозможно. Им можно было только жить. Вот так, значит, должен был пахнуть Эрик? И картинка сложилась, все стало ясно. Странно было то, что Матвей совершенно не помнил момент своей смерти. Но это уже было не принципиально. Только не тогда, когда до Эрика осталась пара шагов.

Эрик обернулся. Почти не удивился, увидев замершего, все еще не пришедшего в себя Матвея. Губы дрогнули, но он не улыбнулся, сдержал себя, и тут Матвей заметил сомнение, неуверенность во всем его виде, оборванных движениях. Он подошел и сел рядом. Улыбнулся, взял Эрика за руку, теплую, чуть выпачканную краской, и поцеловал каждый палец. Волк внутри захлебывался от восторга, тонул в человеческой нежности.

— Как ты узнал, что я здесь? — спросил Эрик.

Матвей не очень понимал, в чем суть вопроса и что он должен ответить. Эрик не понимал, что он мертв? Или интересовался, как Матвей нашел его в раю?

— Просто оказался здесь. Я даже не помню, как именно все произошло.

— Ты напился?

Матвей прыснул:

— Вроде нет. Но подробностей не помню. То есть непосредственно сам момент, — он никак не мог заставить себя произнести слово «смерть», — выпал из памяти.

— А раньше почему не подходил?

— Когда раньше?

— Ты здесь уже дня четыре. У нас шато через одно, — Эрик покривился от нежданной рифмы.

Это было странно. Неужели Матвей умер еще раньше? Разбился самолет? Авария по пути в аэропорт? В Питер? И все же это казалось несущественным. Вот тонкие пальцы в руках, родной с первой ноты запах — да, а подробности собственной гибели — так, мелочи.

— Эрри, я не знаю. Я приехал сюда, чтобы закончить свои дела, чтобы найти все эти места, — Матвей протянул альбом, — а потом все. Попасть к тебе.

— Матвей, — Эрик выглядел встревоженным, — ты какой-то странный. И говоришь странно. Что все? Куда попасть? В мое шато? Так мог бы в первый день зайти, вместе бы все эти места посмотрели.

— Так в первый день я еще не понимал, что уже у тебя.

— То есть мы все-таки случайно встретились? И ты не удивлен? Или ты меня видел?

Диалог не складывался, и Матвей понял, что нужно называть вещи своими именами.

— Эрри, я не знал, что уже умер. Я приехал в Швейцарию, чтобы закончить свои дела — узнать о тебе то, что не успел при жизни, — Эрик нахмурился еще больше, — а потом покончить с собой, списав все на несчастный случай. Только вот я никак не могу вспомнить, как же все-таки умер.

— Так, стоп! Тормозни-ка. Ты что же, думаешь, что умер?

— Да, Эрри.

— Ну, тогда мне придется тебя разочаровать. Мы живехоньки и здоровехоньки.

— Я понимаю, ты не помнишь, но ты погиб, разбился в аварии.

— Фух, — Эрик отвел взгляд, пожевал губу. — Авария была подстроена. Я жив и здоров. Уехал сюда, чтобы папа не заставил меня сделать аборт. Да и ты жив.

— Что?

Эрик покивал головой. Матвей скептически прищурился. Эрик его ущипнул. Матвей вскинул брови. Эрик хихикнул, склонился и поцеловал его.

Осознание накатывало, оглушало, сводило с ума. Матвей целовал Эрика, стискивал его, прижимал к себе. А потом резко отстранил.

— А запах?

— Операция. Блокаду можно снять, и это не так уж сложно.

— Если бы я не был так счастлив, отшлепал бы тебя, честное слово.

Он не дал Эрику ответить. Зацеловал, иногда прикусывая, но снова отстранился:

— Подожди-ка. То есть, если ты аборт так и не сделал, то…

Матвей протянул руку к животу Эрика, но не решался коснуться, пока тот сам не прижал ее.

— Да. Беременный.

— Господи!

От переполнявшего счастья было больно. Оно билось внутри, близкое к истерике, легкой панике и чему-то еще, столь же неадекватному. Матвей подскочил, подхватил Эрика, покружил его, пару раз подбросил, невысоко, чтобы не навредить, еще потискал и принялся зацеловывать смеющееся лицо.

— Позвони папе, он страшно переживает все это, — настойчиво попросил Матвей, когда его немного отпустило.

— Да, — Эрик заметно погрустнел. — Я очень виноват перед ним. Но, знаешь, я так боялся. Сейчас понимаю, что он насильно бы меня никуда не потащил, но один намек на то, чтобы что-то сделать с ребенком — и меня просто кроет. А тогда вообще в каком-то неадеквате был. Наворотил всего… — Эрик выпаливал все это, даже не глядя на Матвея, выпихивал из себя, и Матвей отчетливо понимал, как ему было страшно все это время, пока он был совсем один, без поддержки, без надежды на нее. — Ужасно стыдно, боюсь ему даже звонить.

— Давай вместе.

Эрик быстро закивал.

Всю дорогу до шато, Матвей думал, как же извиниться теперь. После того как он понял, какого, на самом деле, наворотил дерьма. Эрик похудел и немного осунулся — наверняка из-за переживаний. Он тонул в огромной для него толстовке и то и дело бросал на держащего его за талию Матвея осторожные взгляды — будто проверял, здесь ли он. От этого срывало дыхание и щемило в груди. Они сели на кровать, подтащили поближе телефон, а извинения, нужные, правильные, так и не шли на язык.

Эрик обернулся, испуганно глянул на Матвея, и тот кивнул в ответ ободряюще: