Да это счастливая война! — она принесёт вели­кую пользу международному социализму: одним тол­чком очистит рабочее движение от навоза мирной эпо­хи! Вместо прежнего разделения социалистов на оп­портунистов и революционеров, деления неясного, оставляющего лазейки врагам, она переводит между­народный раскол в полную ясность: на патриотов и антипатриотов. Мы — антипатриоты!

И кончится эта лавочка Интернационала с „объ­единением" большевиков и меньшевиков! Назначили дальше мирить — на венском конгрессе в августе, — а в июле уже пылало пять фронтов! Уж теперь не заик­нутся. Теперь зазияла трещина так трещина, уже не помиришь! А в июле как прихватили, прямо клещами за горло: не видим разногласий, достаточных для рас­кола! присылайте делегацию — мириться! С меньше­вистской сволочью мириться! А уж теперь, за кредиты проголосовали — так умер и ваш Интернационал! Те­перь уж вам не подняться, мёртвое тело! Еще долго будете корчить из себя живых, но надо вслух объ­явить: мертвы! На этой Инессиной поездке к вам в Брюссель — последняя наша с вами встреча, хва­тит!

Тут спохватилась тёща, что один чемодан забыли! Бросились переглядывать, пересчитывать, под лавками и на верхних сетчатых полках — нет! Что за позор! Как с пожара. Владимир Ильич расстроился. Без по­рядка в семье и в доме — невозможно работать. Смеш­но выразиться, но и домашний порядок есть часть об­щепартийного дела. Не смея выговаривать Елизавете Васильевне — она ответить умела, и они друг друга уважали, даже мелкими подарками задабривал её, — строго высказал Наде. Какой уж от нее порядок, если она пуговицы пришить хорошо не может, пятна вы­вести, он сам — лучше. Носового платка ему, не ска­жешь — не сменит.

Ошибок он вообще не прощал. Ничьей ошибки он не мог забыть никогда, до смерти.

Отвернулся в окно.

Изгибался поезд и скатывался постепенно с гор. То серым, то белым паровозным дымом проносило иногда мимо окошек. Надоели уже и горы эти за эми­грацию.

А в Надю всё уходило, как в подушку: ну, забыли/** ну, не возвращаться. Из Кракова напишем, перешлют почтой.

Надя прочно знала, много раз уже применяла: если брать на себя, не упрекать, что и он виноват, — Володя успокоится и отойдёт. Больней всего ему, если окажется, что он — тоже виноват.

Постаревший, насупленный, с наросшей неподстри­женной усо-бородой, с обострёнными рыжими бровя­ми, темнолобый, он смотрел в окно, но косо, ничего там не различая. Все выраженья на его лице Надя хо­рошо знала. Сейчас не только нельзя было перечить, но и вообще: ни обратиться к нему ни с чем, ни от­влечь его ни словом, даже сказанным с матерью. Надо было датЬ ему вот так посидеть, углубиться в себя, от всех страданий очиститься молчанием — и от новотарг- ского бешенства, и от поронинских угроз, и от чемо­дана. В такие часы уходил ли он один гулять или мол­ча сидел и думал — от думотни, в полчаса, и в полчаса, лоб его — перевёрнутый котёл, и окруженье глаз пе­реглаживалась от мелких сердитых складок — к боль­шим и крупным.

Международный раскол социалистов давно на­зрел, но только война проявила его и сделала необра­тимым. И — архивеликолепно! Хотя от массовой из­мены социалистов как будто ослабляется пролетар­ский фронт, а нет: и хорошо, что они изменили! Тем легче теперь настаивать на своей отдельной линии.

А что было говорить месяц назад? как выкручи­ваться? Догадка: послать в Брюссель — Инессу вместо себя! Главой делегации!! Инессу!!! С ее прекрасным французским языком! С ее несравненной манерой дер­жаться! — холодно, спокойно, немного презрительно. (Французы в президиуме будут сразу покорены. А немцы будут плохо тебя понимать — и очень хорошо! А ты от немцев требуй после каждой речи — перевод!) Вот это ход! Вот растеряются, ультрасоциалистические ослы!.. И — захват: скорей! писать! узнать: поедет ли? может ли? На Адриатике отдыхает с детьми? — чепу­ха, для детей кого-то найти, расходы оплатим из пар­тийной кассы. Занята статьёй о свободной любви? — не говоря обидного (стопроцентной партийкой женщи­на никогда не может быть, обязательно какие-нибудь штучки): эта рукопись подождёт. Я уверен, что ты — из тех людей, которые сильней, смелей, когда одни на ответственном... Вздор, вздор, пессимистам не верю!.. Превосходно ты сладишь!.. Я уверен, ты сможешь быть достаточно нахальна!.. Все будут злиться (я очень рад!), что я отсутствую, и, вероятно, захотят отомстить тебе, но я уверен: ты покажешь свои ноготки наилуч­шим образом!.. А назовём тебя... Петрова. Зачем от­крывать свое имя ликвидаторам? („Петров" — и я, никто не помнит, но ты-то помнишь. И так, через псев­донимы, мы выйдем на люди слитно — открыто и не открыто. Ты действительно будешь — я.) Дорогой друг! Я бы просил тебя согласиться! Ты едешь?.. Ты едешь!.. Ты едешь!! Да, конечно, надо спеться деталь­нее. И архиспешить. Ликвидаторам надо просто врать: обещай, что может быть мы потом примем общую ре­золюцию. (А на деле мы конечно никогда ничего не примем! ни одного их предложения!) И: о болезни де­тей, ври о болезни детей, что из-за них не можешь за­держиваться. Европейских социалистов, эту сволочь обывательскую, надо убедить, что большевики — наи­более реальная партия из русских. Подпусти им там профсоюзов, страховые кассы — на них это архи- влияет. Задающих вопросы — сразу отсекай, откло­няй, отбивай! Всё время — наступательная позиция! Розу — тяни за язык, докажи, что у нее нет реальной партии, а реальна — оппозиция Ганецкого. Ты всё по­няла! Ты едешь!.. Крепко жму руку! Very truly... Твой...

Тут подпортил Ганецкий — поставил ультиматум (вообще-то справедливый): 250 крон на поездку в Брюссель, иначе не едет. А партийную кассу надо бе­речь. (Да один ли Ганецкий! — есть много людей, кого можно бы утилизировать, но нельзя разбрасывать де­нег...) А без Ганецкого паршивая польская оппозиция изменила, пошла на гнилое идиотское примиренчест­во с Розой и Плехановым.

...Всё равно, ты провела дело лучше, чем мог бы я. Помимо того, что языка не знаю, я еще непременно бы взорвался! не стерпел бы комедианства! обозвал бы их подлецами! А у тебя вышло спокойно, твёрдо, ты отпарировала все выходки. Ты оказала большую услу­гу партии! Посылаю тебе 150 франков. (Вероятно, слишком мало? Дай знать, насколько больше израсхо­довала. Вышлю.) Пиши: очень ли устала? очень ли зла? Почему тебе „крайне неприятно" писать об этой кон­ференции?.. Или ты заболела? Что у тебя за болезнь? Отвечай, иначе я не могу быть спокойным.

Инесса — единственный человек, чьё настроение передаётся, потягивает, даже издали. Даже — издали больше.

А вот что: с военной цензурой теперь покинуть надо это „ты“. Может дать повод для шантажа. Со­циалист должен быть предусмотрителен.

Нарушилась переписка с начала войны, прийдут теперь письма в Поронино. Но, по всему, отправив де­тей в Россию, должна Инесса вернуться в Швейцарию. Может быть — там уже.

Женщины тихо разговаривали, как обойтись в Кракове. Надя предложила, чтобы мама с Володей посидели с вещами, а она — к той хозяйке, у которой останавливалась Инесса: удобно было бы там и стать сегодня.

Сказала — а сама смотрела как бы мимо Володи­ной щеки в окно. Он не изменился, не повернулся, не отозвался, а всё-таки, по движениям жилок и век, На­дя убедилась, что — слышал и — одобряет.

Удобно, быстро, не искать — да. Но и необходи­мости останавливаться именно в Инессиной комнате — не было. Только то еще, что Володя не любил при­выкать к новому, да на короткий срок. Только то и было оправданием перед матерью.

Перед матерью — было всегда унизительно. Преж­де — больше, теперь — меньше. Но и теперь.

Однако, Надя воспитывала в себе последователь­ность: не отклонять с пути Володю ни на волосок — так ни на волосок. Всегда облегчать его жизнь — и никогда не стеснять. Всегда присутствовать — ив каж­дую минуту как нет её, если не нужно.

Однажды выбрав, надо держаться. Запрягшись — уже тянуть. О сопернице — не разрешить себе дурного слова, когда и есть, что сказать. Встречать её радостно как подругу — чтобы не повредить ни настроению Во­лоди, ни его положению среди товарищей. На прогулки брести и усаживаться читать — втроём...