— Куда ж вы нас, господа солдаты, везете? На работу, что ль? Верно я говорю? Поработаем, отчего не поработать. Тут у нас тоже солдаты есть, только с прежних войн, мы и окопы выроем, ежели потребуется. Жаль только, дома не сказали, что припозднимся. Вроде мы не провинились ни в чем?

Но те ни гугу, точно каменные. Сидели, и только глазищи, как у котов, из-под касок сверкали.

— В чем это мы могли провиниться? Нечего у них спрашивать, сами знаем, — возмутился Антос из Гурек, который тем был известен, что, будь то помещик, будь то ксендз, всякому резал правду-матку в глаза. И до войны вечно разъезжал по митингам.

— Может, вовсе и не у солдат надо спрашивать. — Ситек как будто захотел охранников выгородить, а то вдруг им неловко, что они не знают. — Солдаты небось такие же мужики, как мы, и знают не больше нашего. Худого нам не сделают, нет.

— Увидите, к вечеру воротимся, — ухватился за эту Ситекову надежду Ягла. — Двадцать пять нас, в момент сделаем, что прикажут. В случае чего они б сказали.

— Это в каком-таком случае? — вдруг встревожился кто-то и даже потянулся со своего места к Ягле.

— То ли сказали бы, то ли б не сказали.

— А что они должны б сказать? Что?

— Погоди полошиться раньше времени, приедем — скажут.

— Чего-то мне это не по нутру. Ой, не по нутру. Едем и не знаем куда. Как же так?

— Может, на смерть? — вырвалось вдруг у Стронка, и всем стало страшно.

Стронк в машине был самый старый, куда старше Антоса или Вроны, едва уже ноги по белу свету таскал, на машину его пришлось подсаживать, сам бы он не влез. Его зять послал на собрание, как меня отец, только зачем же в аккурат Стронка понадобилось на работу гнать, когда столько помоложе да посильней осталось на площади. Почему-то никто из нас до сих пор о Стронке не подумал, а то б мы, наверное, сразу поняли, куда едем.

— Типун вам на язык! — разозлился Куйда, как будто Стронк был виноват, что, может, и на смерть. — Сидели бы на печи — нет, на сход потащились.

— А знал кто, зачем зовут? — пытался оправдаться Стронк. — Посыльный созывал вроде на сход.

Тут сразу и тот, и этот, и все на Стронка, как на покляпое дерево:

— Пускай бы зять пошел. Зять хозяин, не вы. Переписали на него землю, вот бы и молились богу, а не шастали по сходам.

— Ну как прикажут копать, а прикажут, на то и лопаты, тогда нам и за вас придется. А ни у кого лишней пары рук нету.

— Им до смерти полшага, черт, вот везде смерть и чуют.

— На смерть, говорите? А за что на смерть? За что?

— На смерть — тогда б вас не брали. Начхать им на вашу смерть. Пули жалко. Сама вас приберет.

Стронк съежился, точно хотел провалиться под землю. Может, пожалел даже, что вылез с этой смертью, получилось, смерть всем предназначена, а она, верно, только его была.

— А если на смерть, мужики? Если на смерть? Может, прикажут могилу рыть, для того и лопаты? Господь милосердный!

— Тогда и засыпать кого-нибудь взяли б. Сами-то мы себя не засыплем. А не взяли.

— Так уж прям на смерть. Дамбу небось где-нибудь прорвало, дожди шли, могло прорвать.

— О, слышьте? Тихо, вы. Вроде еще машина за нами едет. Не показалось мне, не показалось. Слух у меня хороший, хоть года немалые.

— Ну и пусть едет, что ее, возле гмины оставлять?

— Должно, брезент — на ветру хлопает, а может, мельница неподалеку.

— Сделай что-нибудь, господи. Ось бы, что ли, лопнула.

— Что вам ось даст. У меня вон летось лопнула, я рожь на мельницу вез, так замест мельницы пришлось к кузнецу. Лучше б чудо какое.

— Сразу и чудо, потому что вам того захотелось.

— Было чудо в Леонтине в ту войну, только нас тогда никуда не везли.

— Я завтра пахать собирался, мы со Станухом сговорились. Там, под горкой, знаете.

— А мне цыганка наворожила, жить будешь долго. Вот бы суку эту сюда.

— Не ругайся, не ругайся, еще смерть накличешь.

— А что велишь делать? Бежать? Не убежишь. Все равно когда-то помереть надо.

— Господи Иисусе, баба одна с четырьмя ребятишками! Но богу-то что до этого?!

— Я даже дома не сказал, чтоб скотину обрядили, если не вернусь.

— Вернетесь, вернетесь, отчего б не вернуться. Блажек Око через двадцать лет с войны пришел, хотя все уже думали, не воротится. Лысый, старый, баба в могиле, а вот вернулся. Из-за моря, что ли, не возвращались?

— И аисты в этом году вернулись, а я уже гнездо хотел скинуть — на что пустое гнездо?

— Дай только вернемся, ох и напьюсь я, честное слово. Три дня буду пить. К черту лошадь, коров, свиней, поле. Три дня не будет в доме хозяина. И три дня с бабы не слезу, была не была. Есть шестеро ребят, станет семеро, мне все едино.

— Пресвятая дева, матерь божья…

— Кончайте, смотрят на нас. Пусть не думают, что нам смерть страшна.

— Ой, страшна, Болеслав, страшна. Но коли так суждено, никуда не денешься.

— А по мне, мы лес едем сажать. Лесничий Олесь до войны по грошу за сосенку платил. Интересно, сколько они.

— Дай-то бог, чтобы лес.

— Говорю, лес, мужики, лес, что я, лес не узнаю? Вон как ветки по брезенту шуршат.

— Не знаете, люпин лучше запахивать, когда цветет или когда уже отцветет?

— Лучше уж исповедаться.

— А как без ксендза?

— Каждый сам перед собой.

— Да как же во всем себе признаться? Так, без исповедальни, без ничего? Греху в грехе, что ли, каяться? И как узнаешь, что тебе грехи отпущены?

Вдруг нас повалило, как пшеницу в поле, к кабине, и машина остановилась. Те четверо, что нас караулили, вскочили, откинули брезент, потом попрыгали на землю, опустили борт и как начали орать: вылезать! вылезать! быстро! скорее! шнель! шнель!

В первую минуту ничего не было видно, солнце нас ослепило, как все равно из норы выглянули на свет. Я подумал, может, вечное сияние так слепит глаза, но ведь это последнее, что видишь. А тут из этого сиянья прорисовался лес, и Гарус из Боженчина узнал, что это боровицкий лес, потому что ходил сюда по грибы.

Все повскакали, в машине тесно стало, точно к нам еще столько же прибавилось, но слезать никто не спешил, вроде бы из-за этих лопат, не знали, брать их, не брать. Хотя чего тут было не знать? Можно было не знать, покуда ехали. Я схватил первую попавшуюся, спрыгнул на землю. Замешкаюсь, еще заподозрят, будто я что-то задумал. А я и вправду всю дорогу думал, как бы убежать, только не было такой возможности. Но здесь, решил я, обязательно попробую. Пусть даже не получится, все равно и так конец, и так, а побегу, может, хоть пуль в себе не почувствую, сразу настигнет смерть.

Полянка была небольшая. Вокруг деревья сплошью. Дубы, буки, елки. Еще можжевельник, лещина. А трава как ковер, и полно вереску. Эх, поваляться бы на такой полянке, подышать воздухом, послушать птиц или хотя бы поглядеть, как деревья стелются по небу. А если б еще с подружкой, так не лесная полянка, а уголок в раю. Можно даже за прародителей сойти. А тут, видать, умереть придется.

— А какие здесь были рыжики, господи, какие рыжики, — это Гарус, который следом за мной соскочил, так сокрушался об жизни. — А там, промеж дубов, и подберезовики, и белые. Хоть косой их коси, мало кто это место знал. — И даже начал было эти грибы высматривать, но один его сразу прикладом в спину и загнал в середину.

Обступили нас стеной, и тот же офицер, который драл глотку на столе перед гминой, и здесь начал орать и руками махать на тех, что еще слезали с машины. Шнель! Шнель! Кто помоложе, спрыгнул и без понуканий, остались одни старики. Для них с машины на землю все равно, что со снопов на ток. Вдобавок ни ухватиться не за что, ни опереться, вот и слезали, понятное дело, неуклюже, с опаской. Да и опять же: куда было спешить? Смерти навстречу? Когда навстречу смерти, вроде и не пристало второпях.

Наконец кое-как послезали, остался один только Стронк. Стоял, опершись на палку, у борта машины и глядел растерянно то на нас, то вниз, точно под ним была пропасть. А видя, что никто не рвется ему помочь, закричал: