— Оставь ты его в покое! — не выдержала мать. — Еще ведь не женился. Сам сообразит, что делать. Не пей только, сынок. И к ней добрым будь.

Отцу неловко сделалось, он опустил голову и сидел так, не то об чем-то задумавшись, не то просто уставился в землю.

— Может, собаке поесть снести? — сказал погодя.

— Давно ли она ела?! — снова вскинулась мать.

Тогда отец полез в карман за махоркой, стал сворачивать самокрутку, а когда послюнил бумажку, сказал:

— Я ж от него ничего не хочу. Советую только. К земле его никогда не тянуло, а тут сорок моргов на голову свалится. Сорок моргов, ты понимаешь, что это? Все равно что взять Соху, Мащика, Дереня, Соберая и нас да вместе сложить. Пять хозяйств. А хозяин всему один. Кто ж ему совет даст? Но разве он послушает? Сделает по-своему. Он больше, чем отец с матерью, знает. Ты ему так, он тебе эдак. Ты хочешь, как лучше, а ему плевать. Возьмет да все по ветру пустит, и гуляй душа. Что ему земля. Сызмалу был неслух. А, пусть делает, что хочет. Мы и так помрем, — разозлился отец, как будто я с ним спорил.

А я ведь словечка не проронил. Сидел и слушал его советы. И даже жалел, что сказал ему про сорок моргов. Как это мне в голову пришло? У нас в деревне ни у кого столько не было. Надо бы сказать десять, от силы двенадцать, да и про чахоточного брата это я зря. Или ладно, пусть бы брат был, только лучше калека, чтоб его до конца жизни кормить-поить. Мать все равно бы сказала то, что сказала, а отец бы самое большее сказал:

— Столько же у Врон. И тоже тебя не прочь взять. И остался б на месте. Не понадобилось бы в Ланов перебираться. Где человек родился, там и помереть должен. Потому что нигде больше жить не привыкнет И Ягна ихняя — девка справная. И небось корову за ней дадут, потому как у них две.

Я думал, он не поверит, больно уж много моргов.

— Столько моргов, — скажет. — Было бы в округе слыхать. У Винярского в Болешицах тринадцать, так его все знают. И у войта он до войны был в помощниках. И ксендз, помещик к нему захаживали. И речи на дожинках всегда Винярский. Сына на доктора выучил, дочку на учительницу. Как же, нужен бы ты им был, имей они столько моргов. Это тебе с пьяных глаз помстилось. Пей, пей, кончишь, как Ямрозкин Петрек. Мать последними словами обзывает, когда она ему на водку не дает денег. Руки у малого трясутся, как листья на ветру. Ксендз вечно его поминает с амвона. И то увезут его, то обратно привезут, а он все пьет.

Но, может, отец не столько мне поверил, сколько самому себе. И когда спрашивал, много ли у них моргов, хотел только, чтоб я ему поддакнул. Я и поддакнул, сорок, пускай, если ему так хочется, пусть наконец объестся этой землей, пусть у него от нее разок в голове закружится, потому что меня уже понесло. Думал ему досадить, а получилось, будто бог наконец-то его выслушал.

В конце концов, наверное, до него дошло, что это все брехня, потому что с тех пор он ни разу больше об этих моргах не вспоминал. И женюсь ли я, никогда не спросил. И гуляем ли мы с ней по-прежнему. Правда, у него вроде бы в голове стало мутиться, а после смерти матери он и совсем почти замолчал, редко когда чего-нибудь скажет. Даже к полю интерес пропал, а уж к моей женитьбе и подавно. Раз только, я уже не работал в гмине, а приехал с покоса и сидел, без рук, без ног, на лавке, он вдруг у меня спросил:

— Уже жатва, что ль?

— Ну, жатва.

— А детишки помогают тебе? Привел бы их как-нибудь. Я и забыл, что у меня внуки.

И так же, как тогда, пришлось мне ему поддакнуть:

— Приведу.

VI. ПЛАЧ

Уже люди у меня все время спрашивают, когда ты, наконец, закончишь этот склеп? Хоть бы толем покрыл, чтоб вода не лилась. Я б закончил, давно бы закончил, если б один склеп был у меня на голове. А тут, будто мало всего остального, еще и свинья подохла. Почти набрала свой вес, килограммов сто пятьдесят или сто шестьдесят. Я уж прикинул, продам, так и со склепом дело живей пойдет. Стены давно стояли, и внутри на восемь частей поделено, только положить свод и, на худой конец, в таком, недостроенном, можно хоронить.

Хмель терпеливо ждал, когда мы снова начнем, хотя и сгорбился, постарел. Раз только прислал жену, чего-то он прихварывать стал, как там со склепом, ему бы хотелось начатое довести до конца. А повстречается мне в деревне, только головой кивнет и идет дальше, самое большее спросит: ну когда ж? Но будто вовсе и не про склеп, а так, вообще. И любую отговорку принимал: мол, то, се, Хмель, а чаще всего — пока не откормлю свинью. Известно, свиньи — самое прибыльное дело. Если только не попадется какая прорва, а так — восемь месяцев, и на скупочный пункт. Ну корми, корми, да поспеши, а то не успеешь. А я если и выкормлю свинью, обязательно более важные находились траты, то налог, то наперники, одежку для Михала к зиме, много чего, или уголь выкупать подойдет срок, а склеп мог еще подождать, никто, слава богу, помирать не собирался. Много свиней я и не заводил, одну-две от силы. Свиней держать — надо, чтобы женщина в доме была, мужику одному не справиться. Хотя иногда я подумывал, не взять ли ссуду, построить свинарник голов на сто и растить поросят на продажу, как некоторые у нас делали. Не свиней, так что другое, но только для заработка. Чамчага, к примеру, растяпа растяпой, а завел овец. Никто раньше в деревне овец не держал. Были до войны, но в усадьбе. Чамчага даже стричь научился. В первый раз, правда, так бедняг изуродовал, как если б их волки покусали. Но теперь сам стрижет, баба его прядет, дочки свитера вяжут, и все ходят в Чамчагиных свитерах. Или Франек Кукля — разбил сад и яблоки тоннами продает. Яблоня к яблоне у него стоят, рядами, как коровы в просторном хлеву. И притом в одном ряду один сорт, в другом другой. Ни единое деревце из ряда не высунется и не перерастет соседнее. Чистехонькие, точно он их каждый день скребницей чешет. Кажется, и веток у всех поровну, а где больше было, видно, что обрублены. И на всякой яблоньке будто одни только яблоки растут, без листьев, без веток, без ствола и даже без земли. Только уж очень тихо в этом саду, ни пчела не зажужжит, ни птаха не защебечет, одни яблони, яблони, яблони. Я Франеку раз сказал:

— Сад у тебя ничего. Но невеселый какой-то.

Он засмеялся:

— Хе-хе-хе! На что мне веселый! Лишь бы доход давал.

Может, так оно и нужно. Иногда я даже видел, как вхожу в свинарник голов на сто, а там бело от свиней и только набитые животы колышутся. И все это мое. Но долго такие мысли в моей голове не задерживались — на что мне столько денег? Строить я ничего не собираюсь. Оставлять некому. Одна-две, и хватит. За свиньями уход требуется. Себе можно не сготовить. Съешь кусок хлеба с молоком или с грудинкой, а свиней надо кормить, да по два раза на дню. Я бы, может, и этих одну-две не держал, но опоросится у кого-нибудь в деревне матка — возьмешь? Бери. Прожорливые, хорошо будут вес набирать. Или поедешь на ярмарку, а с ярмарки возвращаться на пустой телеге тоже глупо, пусть хоть поросенок с тобой возвращается.

Раз меня Фелек Мидура уговорил, даже денег сразу не взял, потом, мол, когда будут. Или еще как-нибудь сочтемся. Лошадь мою он весной на пахоту возьмет, а то ему на своем угоре с одной тяжело. Или я ему зимой сена дам, у меня луг есть, а он свой продал. А не сено, так картошку. Бери, бери, рыльца коротенькие, уши махонькие, жрать будут хорошо, уже сейчас не оторвешь от сосков. И я взял одного.

Сущая прорва оказался поросенок, жрать за двоих жрал, а в весе не прибавлял нисколько. Целый год я его откармливал, а он все был с кошку. Хуже нету, чем такой, — и забить жалко, и дальше растить глупо. Да и как забьешь, когда его на руки, точно ребенка, можно взять, за что ж забивать? И привык я к нему за год. Визгуном прозвал. Как-то само собой так получилось. Вечно ему твердил, не визжи, не визжи, отсюда и Визгун. Чего-то мне не хватало, покуда я его никак не называл; не станешь же каждый раз говорить только: не жри, все равно жратва пропадает впустую. Если б еще у меня их много было, необязательно придумывать клички. Но он один, словно перст божий, промежду лошадью и коровами, должен как-то зваться. Иной раз сядешь в хлеву и глядишь, как он лопает. И даже если незнамо как обозлишься, что не растет, быстро отходишь — больно уж приятно было смотреть, как он наворачивает, но однажды меня такое зло взяло, что я оттащил его от корыта, схватил в охапку и отнес Мидуре.