— Не воротишься? — Отец все еще спокойно. — Ну а что ты там делать будешь, в Польше этой?
— Буду Польшу строить. — И весь прямо ощетинился.
— Мы хлева строить собирались, — не сдавался отец. — Материал почти весь припасли. И с каменщиками сговорились.
— Чего там хлева. Польша теперь важней всего. Сходите почитайте. На пожарном сарае объявление висит. И по радио говорили. Мы записались, Антек Томаляк, Бронек Дуда, я…
Не дал отец Сташеку докончить. Вскочил, подлетел к двери, встал на пороге и, раскинув руки, дрожащим голосом закричал:
— Никуда не поедешь! Не пущу! Убью, а не пущу! Пускай попаду в ад! Пускай подохну, а не пущу! За что ты меня наказал, господи?!
Сташек в рев. Мать, которая к тому времени уже слегла, тоже начала всхлипывать. А отец, совсем ошалелый, волосы встрепанные, лицо перекошенное, стоял в дверях, раскинув крестом руки, и кричал.
— Не дам! Не пущу! Ты должен был хозяиновать! Мы хотели земли прикупить! Тебе господь назначил остаться! Здесь твоя Польша! И нигде больше! Нигде!
Но руки его начали медленно сползать по дверной раме, хотя казалось, он в ярости готов был вырвать дверь из стены. Или, может, даже повалить дом и придавить им нежданную свою беду. И голос у него ослаб. И слова выговаривались все трудней. И какие-то стали беспомощные. Он уже не кричал — жаловался, горевал. Потом плюхнулся на порог, опустил седую голову на грудь и заплакал.
Слезла с кровати мать. Сунула исхудалые ноги в лапти. Подвязала передник и принялась хлопотать.
— Надо тебе хоть две рубашки дать. Не ходи в одной дольше недели, потом не отстираешь. Может, отцову фуфайку возьмешь? Холодно тебе там будет. В мир бы лучше свитер. Да ты уже из него вырос, и локти рваные. Разве что купим какой, так мы тебе после пришлем. Напиши только, где ты есть. Антековы теплые носки вот. Совсем еще целые. Пятки только подштопаю. В портянках-то как бы не засмеяли. Подушечку маленькую тебе даю, будет хоть куда голову приклонить. Может, хлеба положить с полбуханки? Всегда свой хлеб — это свой. Кто знает, каким вас там будут кормить. Чесноку пару головок кладу. Если простынешь, порежешь меленько и посыплешь на хлеб. И луку, проголодаешься, поджарь себе или сырого с хлебом поешь. В чулане кусочек сала есть, тоже возьми с собой. Мы как-нибудь обойдемся. Надо бы брусочек масла тебе дать, да не из чего сбить, одна корова стельная, вторая яловая, едва на заправку хватает молока. Шалфею положу, не дай бог зубы заболят. Хвощ вот, вдруг кровь из носу пойдет, от хвоща сразу остановится. Липового цвету немножко. Ромашка от горла. Завари и полощи, если будет болеть. Денег тебе не дадим, у самих нет. Разве что занять где. Может, у тебя, Шимек, есть, дай ему пару злотых. Тебе воздастся. А вот молитвенник. Помолишься когда, ежели плохо будет. И воскресной службы не пропускай. А я тут буду за тебя молиться. Напиши, как тебе там, в этом мире. И приезжай, когда помру.
Он, наверное, с полгода не писал. Мы уж думали, случилось что. Мать с тоски еще хуже стала хворать. Отец ходил осовелый, все у него валилось из рук. А когда наконец написал Сташек письмо, так всего несколько строк, что все хорошо, он работает и учится, как здоровье матери и что скоро приедет, хотя еще не знает когда. Но не приехал. Только фотокарточку прислал. Худой, замученный, в пилотке. Мало похожий на прежнего Сташека. Мать велела мне воткнуть карточку в уголок рамки богородицы, которая висела над ее кроватью, и, глядя на нее, с каждым днем угасала.
Приехали они с Антеком только на материны похороны. Но в тот же день после погребения уехали, потому что очень торопились. И так уже дальше повелось. Приедет который-нибудь или оба вместе, так ни поговорить с ними, ни расспросить, что там, как там, — вечно у них времени нет. И из-за всякого пустяка на меня накидывались: и что стол с войны тот же самый, и что пол я не настелил, и даже что мухи лампочку засидели, то не так, это не так, словно об давнем своем доме сокрушались, а ведь он и дальше оставался их домом.
То же самое, когда они из-за этого склепа приехали. Наскакивали на меня, кричали, а я молчок. Взял мешочки, которые они под муку привезли, пошел в чулан, насыпал каждому. Нечего мне было им дать, кроме этой муки. И они уехали.
Я не знал, как теперь Хмелю сказать, что склеп у нас будет меньше. Мы с ним уговорились на восемь отделений. Хмель все измерил, рассчитал. Даже задаток я ему дал. И только так, на всякий случай, решил подождать, пока они не отпишут, что согласны. Не хотелось без них. Склеп и для них ведь. Будут там лежать, имеют право дать свое согласие. Оставалось только пойти и сказать Хмелю, что они согласны.
Хотят не хотят — надо с ними считаться, подумал я. Хорошие были когда-то ребята. Может, мир этот только их чуток подпортил. Приехали, так костюмы, пальто, шляпы на них прямо с иголочки. Сташек даже с зонтом. Антек в очках, с кожаным чемоданом. И не диво, что о смерти им неохота думать. Но если не сейчас, так когда-нибудь, может, под старость. На старости лет разное случается. Смерть заглянет в глаза, так тут и магистр — человек, и инженер — человек. Тут жизнь, точно дерево осенью, всю листву теряет, и остается человек как голый ствол. Тут его уже не в мир потянет, а назад, в ту землю, где он родился, из которой вырос, потому что на белом свете это единственная его земля. И даже могила в этой земле ему все равно что дом.
Ну я и пошел, сказал Хмелю, что они согласны.
IV. ЗЕМЛЯ
Иной раз я себя спрашиваю: и какое этой земле до меня дело? Что она про меня знает? Знает хотя бы, что я есть? Знает, сколько я по ней своими ногами прошагал? Может, даже весь этот свет кругом обошел, если сосчитать каждый шаг. И на тот уже зашел и дальше иду. По пашне, по бороздам, по целине, по жнивью, в дождь, в холод, в зной, в мученьях, весной, летом, осенью, за плугом, за косой. А зачем?
И еще — знает ли земля, сколько из-за нее собачился человек, ненавистью исходил? Сам себе, бывало, удивляешься, откуда в тебе столько ненависти? Неужто на свет уже с нею родился? И ненависть обернулась землею?
Как бы там ни было, еще до моего рождения отец затеял с Пражухами тяжбу из-за межи. Ни в какую земную справедливость он не верил, но раз пришел с поля сам не свой и сказал:
— Есть ли справедливость, нет ли, надо на разбойника этого, Пражуха, в суд подавать, потому как земля больше не стерпит.
А дело было в том, что Пражух взлущил нашу межу. С этого и пошло. То отец подавал на Пражуха, то Пражух на отца, и так по очереди, смотря, чья земля к тому времени отказывалась терпеть. Годами это тянулось, потому что и суды не такие уж ретивые, чтобы с одного раза решать, да и судьям надо с чего-то жить. А может, и вообще нельзя было решить, кто прав, кто виноват. Так что и сам господь бог нас бы не рассудил. Когда земли касается, нету виновных и невиновных, одни только обиженные есть. А суды — что с них взять, знают одно: виновен или невиновен, разве такая нужна мерка? Вот и шли суды своим чередом, а отец с Пражухом сами устанавливали справедливость. И что Пражух весной взлущит, то отец осенью распашет, да еще за свою обиду Пражухова поля прихватит кусок. Пусть не думает, злыдень, что на него управы нет.
Но тут, после какого-то очередного суда, который снова ничего не рассудил, повстречались отец с Пражухом на поле. Отец на своем бороновал, Пражух на своем раскидывал навоз. Тот и съязви, что, если отец будет свое поле на судебные расходы продавать, он у него готов купить. А отец ему в ответ, что не бывать тому, потому как коли не суды, так господь покарает его по справедливости и, может, ты, супостат, наконец подохнешь. Ну и пошло-поехало, ругань за три версты было слыхать, точно две деревни между собой схватились, две усадьбы или небо с землей. Кто только ни был в поле, спину распрямлял, бросал плуг или борону и стоял смотрел, где это так ругаются. А они крыли друг дружку почем зря, жаворонки и те поулетали с неба. И даже само небо, до тех пор ясное, затянулось тучами и вдалеке начали зарницы сверкать.
