С обрыва посыпались камешки. Галган поднял голову. Поскальзываясь на сырой глине, придерживаясь за ветки тальника, сверху спускался Арсланидзе.

Потерпев неудачу на радиостанции, удостоверясь в упорстве Норкина, Арсланидзе написал обстоятельное письмо на имя секретаря райкома партии Проценко, изложив в нем все события последнего времени.

Не обращая внимания на Галгана, Арсланидзе поднялся по трапу на катер, тронул за плечо моториста;

— Вот, дорогой, письмо в райком партии, Проценко. Очень важное. Будь добр, передай лично, пожалуйста. Сделаешь?

Моторист недовольно сморщил рябое безбровое лицо.

— В райком?.. Эва куда тащиться... Это от пристани через весь поселок киселя хлебать. А ежели на почту? Почта-то рядом.

— Не хотелось бы,— нерешительно сказал Арсланидзе.—Ну ладно,— сдаваясь, заторопился он, видя, что моторист морщится еще сильнее.— Только не забудь!

— Будь покоен. На почту отдам, руки не отвалятся. Ежели бы в райком, тогда, конечно... А на почту почему не отдать?

Арсланидзе успел спуститься по трапу, а моторист все еще рассуждал сам с собой:

— На почту — это можно...

Через полчаса катер отошел. Порожние баржи поднялись и легко колыхались на волнах, увлекаемые стальным тросом. Ровный стрекот дизельного мотора катера отражался от крутых берегов речки и многократно усиливался в вечерней тишине. Без малого половина населения «Крайнего» высыпала проводить первый катер. В толпе стоял и Арсланидзе.

Когда прииск скрылся из виду, Галган, который до того сидел на палубе, спустился в рубку к мотористу.

— Куришь, браток?

Галган раскрыл коробку дорогих папирос, щедрым движением поднес ее к лицу моториста. В воздухе повеяло тонким душистым ароматом отборного табака.

— Такие да не курить? — возликовал моторист и даже облизнулся.— Шутишь!

Черными, в мазуте, ногтями он выкатил из ряда одну толстую папиросу, бережно вставил ее в рот.

— Бери еще, у меня этого добра на неделю,— поощрил моториста Галган.

— О-о! Тогда еще угощусь. Спасибо, братка.

Вскоре Галган и моторист болтали как давнишние приятели. Коробка папирос целиком перекочевала в карман моториста.

— Как доберемся до Атарена,— рассказывал Галган,— первым долгом в райком пойду. Мне туда кучу писем надавали.

— Ну да? — оживился моторист.— И мне одно сунули. Слушай, сделай милость, захвати его с собой. Будешь в райкоме, отдашь Проценке.

— Портфель далеко заложил... Хотя ладно, давай, вот я его сюда, в бумажник...

На палубе Галган повертел письмо в руках, полюбовался на адрес, потом хладнокровно вскрыл конверт и погрузился в чтение. Дочитав последний листок, аккуратно сложил все листки вместе, тщательно подровнял. Плотная бумага сначала не поддавалась, потом с треском лопнула. Галган разорвал каждую половину листка еще начетверо, опустил руку за борт и разжал пальцы. Некоторое время клочки бумаги плыли по воде за катером, потом намокли и исчезли.

• Галган не знал, что за час до отхода катера к рулевому прибегала Нина Черепахина и теперь под синим кителем речника во внутреннем кармане хранился толстый пакет с актом обследования жилищно-бытовых условий горняков «Крайнего». Адресовался пакет начальнику санитарной службы управления.

4

— Клава, выдь на минуточку!

Смоленский просунул голову в окошечко кухни и нетерпеливо манил к себе Клаву.

Девушка сдвинула с огня огромную кастрюлю, в которой бурлил борщ, вытерла руки, о фартук и вышла в зал столовой. Кеша потащил Клаву за собой к двери.

— Куда ты меня тянешь?

— Идем, идем. Там еще ваш старшой подслушает.

На крыльце Смоленский остановился. В замасленном

комбинезоне, клетчатой кепке, уже утерявшей свой первоначальный цвет, он, как видно, пришел прямо с работы. На щеке свежий порез от бритвы, заклеенный бумажкой. В загнутых уголках большого рта, как всегда, насмешливая, улыбка. Но глаза светятся лаской.

— Тебе не надоело кастрюли ворочать?

— А что?

— Пришли новые бульдозеры. А машинистов нехватка. Хочешь научиться работать на бульдозере?

— Я? Ты с ума сошел, Кеша!

— Почему? У тебя отец экскаваторщик, а ты будешь на бульдозере. Семья механизаторов. Чем плохо? И Тарас одобряет.

— Что мне Тарас? — вспыхнула Клава.— У меня своя голова есть. Но как ты это, Кеша, вдруг... А потом, разве я смогу на бульдозере управиться? Машина большая, тяжелая. Закапризничает, что я с ней сделаю? А тут — знакомое дело.

— Ну да: ромштекс, бифштекс... А я думал, ты боевая. Чего трусишь? Отец поможет, я — на первое время. И ведь гордость — первая девушка на бульдозере во всем округе.

— Вот видишь, сам же говоришь — ни одна девушка на такой машине не работает.

— Ну и что? Кому-то надо начинать? Ты и начни.

— Кла-ава! — скрипучий голос из столовой.

— Шеф зовет! — заторопилась Клава.— Наверное, борщ на плиту сбежал.

— Шеф кухонной индустрии,— съязвил Смоленский.— За что цепляешься? А там — сила, уважение. Пойми, Клава,— про-из-вод-ство!

— Я тоже не в конторе сижу. «Кухонная индустрия»,— неожиданно рассердилась Клава.— А кто вас кормит? Небось все сюда лопать бежите!

— Кла-а-а-ва! — еще раз, раздраженно, октавой выше.

— Иду, иду! Нет, Кеша, не сгожусь я на бульдозер. Интересно, но боюсь.

Налетел порыв свежего ветра, закрутил солому во дворе, швырнул в сторону курицу. Платье облепило фигуру Клавы, затрепетало на ней. Девушка запахнула его на груди,повернулась к двери.

— 'Подумай еще, Клава!—донесся вдогонку голос комсорга.

Весь остаток дня, стоя у жаркой плиты в синих клубах чада, Клава размышляла о том, что так неожиданно сказал ей Кеша.

Еще учась в финансово-экономическом институте, Норкин снискал репутацию серьезного человека, аккуратного до педантичности, положительного до сухости, не подверженного обычным слабостям. Он не пил, даже «по маленькой», даже по пролетарским праздникам; не курил, казался равнодушным к женским прелестям.

Время было трудное. Шли годы нэпа. В стране у бирж труда сидел миллион безработных. Мелкими предприятиями заправляли хозяйчики с солидными брюшками, золотыми перстнями на пальцах, в котелках, черных костюмах, выдержанных в деловом стиле. Крупные предприятия, из тех, что дымили, не давали дохода. Сорок миллионов десятин земли гуляло под парами, еще столько же — под выгонами и болотами. Единоличники царапали сухую землю на сивках-бурках и уповали на трехполку. Бабы продавали на базаре веники по миллиону рублей за штуку. Совзнаки стремительно летели вниз в преддверии финансовой реформы.

Ленин болел. В стране возились и посильно гадили советской власти троцкисты. Лорд Керзон замахивался на страну ультиматумом. В ответ на него повсюду шли сборы средств на постройку авиаэскадрильи. В Швейцарии убили полпреда Воровского. На границах явственно пахло порохом'.

Однако и в это трудное время молодежь развлекалась со всем пылом юности. Студенты пропускали лекции, потом зубрили к концу семестров, ловчили на экзаменах. Норкин не одобрял такого поведения, учился усердно и систематически. Зато при выпуске из института он оказался в числе первых, получил кроме диплома похвальную грамоту.

Печатью все той же аккуратности, приверженности к порядку были отмечены и первые самостоятельные шаги Норкина, к тому времени уже не Лешки, а Леонида Фомича, сменившего косоворотку на пиджак и галстук, приобретшего шелковистую бородку и подстриженные усы, которые скрадывали молодость их владельца.

На маленьком приволжском заводике печных приборов, куда попал вначале молодой плановик, он поселился в семье мастера литейного цеха, сводил в кино на «Месс-Менд» и «Крест и маузер» его черноглазую дочку и со-

вершенно неожиданно для знакомых, а еще больше для себя, оказался ее мужем. Как это вышло при отсутствии всякой прыти у Леонида Фомича, трудно сказать, однако факт говорил сам за себя. Возможно, первой проявила инициативу Марфуша, которой уже стукнуло двадцать четыре года, что по местным понятиям являлось критическим возрастом.