Она была неистощима в своих насмешках: кружилась вокруг юноши, дразнила его, теребила, щекотала за воротником колючей веткой стланика, заставляла до изнеможения гоняться за собой в кустах, строила гримасы, юлила, не даваясь в руки, всегда успевая спастись бегством. При этом ее крепкие стройные ноги, обутые в сандалии, так и мелькали в воздухе. Нет, положительно, сам бес сидел в этой девчонке!

Язык у Дунюшки, как звал свою милую Виктор, был такой же проворный, как и ее ноги. Не один раз под веселый перебор гитары, собрав остатки былого мужества, Виктор запевал возле приискового клуба залихватски насмешливо:

Мне, шоферу молодому,

Нет нигде спасенья:

Липнут девки, как на мед,

В будни и в воскресение!

Дуся не медлила с ответом. Расхаживая в обнимку с подружками, она тотчас же откликалась на недосягаемо высокой ноте:

Ох, шофер мой дорогой,

Голова с заплатою,

Жить тебе с косой женой.

Хромой, немой, горбатою!

Сиротка не смущался. Забегая вперед, пятясь перед девушками, он ударял себя по бедрам, приседал, выбивал чечетку:

Девочки-голубочки,

Не красьте ваши губочки.

Кто с вами поцелуется —

Враз волдырь надуется!

Сейчас же следовало:

Говорят, я боевая,

В девках не остануся.

Ну и горе ж тому будет.

Кому я достануся!

Сколько бы времени ни длилось это соревнование, последнее слово неизменно оставалось за Дусей. Она была просто начинена частушками.

Товарищи подшучивали над влюбленным шофером, давали ему советы. Сиротка и сам понимал, как невыгодно выглядит со стороны его безуспешная погоня за постоянно ускользающей Дусей, злился на себя, но ничего не мог поделать. Невидимая цепь уже приковала его к своенравной девушке.

В эти дни произошла встреча Сиротки с Неделей. В полосатой зефировой рубашке, надушенный, Тарас шел к Клаве и неожиданно наткнулся на Сиротку недалеко от дома Черепахиных. Бурильщик взял шофера за плечо, привлек к себе и сказал с плохо скрытым ликованием в голосе:

— Клава не хочет тебя видеть. Так что, Виктор, теряй ее адрес. Бегай за всеми девками на прииске зараз, но если забредешь еще к Клаве, кишки из тебя выдавлю. Понял?

Забывшись, Тарас слегка сжал свои клещеподобные пальцы, и Сиротка зашипел по-гусиному, танцуя от боли, становясь на цыпочки. Ему очень хотелось сказать: «Нужна мне твоя Клава как рыбе зонтик. Целуйся с ней хоть до потерн сознания», но он остерегся и поспешно закивал головой в знак согласия. Тарас еще мгновение подержал Виктора, словно соображая, не подвергнуть ли его немедленной экзекуции авансом, но потом с сожалением выпустил.

Дома Сиротка обследовал плечо и увидел пять лиловых подтеков. Лишь через два дня боль в плече утихла и рука снова начала двигаться свободно. А ведь Тарас только взял его за плечо!

2

Кончилось многодневное сидение дома! Шатров даже засмеялся от удовольствия при мысли о том, что сегодня он идет наконец на работу. Вскочить с постели, убрать ее, выпить кружку холодного молока с ржаным хлебом — дело недолгое. И вот инженер уже на крыльце.

К югу и востоку сине-зеленой дымной волной уходит весенняя тайга. Над ней неторопливо плывут тугие важные облака, плывут одно за другим, как плыли некогда парусники по океану туда, к атоллам, рифам, сказочным островам Полинезии, овеянным юношеской романтикой. Ослепительно рябит живая вода Кедровки. Она радуется освобождению от плена. Речка огибает прииск и скрываете за выступом Ягодной сопки.

Спускаясь к Кедровке, чтобы вдоль ее берега пройти на участок, Шатров невольно замедлил шаг, любуясь открывшейся ему сценкой. На низенькой завалинке приземистого домишки сидела молодая мать и играла с ребенком, подбрасывая его. Младенец взлетал высоко вверх, смеясь беззубым ротиком, всплескивая пухлыми толстыми ручками,и сейчас же падал обратно в ласковые руки матери. Заметив взгляд незнакомого человека, женщина застеснялась и ушла в дом.

Подходя к промывочному прибору, на котором ему предстояло теперь работать, Шатров увидел кучку горняков. Окружив кольцом что-то лежавшее на земле, они с любопытством разглядывали его, трогали лопатами, оживленно обменивались замечаниями. Среди горняков Шатров узнал Лисичку и Чугунова. Неподалеку стоял Лаврухин. Он начальственно хмурился, но любопытство одолевало и его. Вытягивая шею, Мефодий Лукьянович силился разглядеть нечто возбудившее интерес всех горняков.

— Алексей Степаныч! — громко нараспев воскликнул

один из горняков, первым заметивший инженера.— Это радость! Поправились, значит? — И сейчас же похвалился: — Смотрите, какое я чудо-юдо выкопал!

На свежей ярко-желтой глине, только что выброшенной из глубокого шурфа, среди мерзлых комков лежало и едва заметно шевелило лапками какое-то странное пресмыкающееся. По виду оно напоминало ящерицу. Шатров опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть диковину. Без сомнения перед ним лежал тритон, вышедший под лучами солнца из состояния анабиоза.

— Копаю я это, братцы, шурф,—размахивая руками, рассказывал между тем горняк,— ни о чем не думаю. И вдруг попадается мне на лопату этот антихрист. Конечно, я бы его не приметил — глина и глина, но вылез из шурфа, глядь — мать честная, а оно корячится на отвале!

— Это тритон,— уверенно сказал инженер, поднимаясь на ноги и счищая глину с колен.— Он пролежал тысячи лет в вечной мерзлоте в полном оцепенении, а теперь отогрелся на солнце и ожил. Вот сила жизни! Для науки это ценная находка. Надо положить тритона в банку и сохранить его. Попробуем бросить ему листьев, травы, хлеба,— может быть, он будет есть. А как пойдут катера, отправим тритона в Атарен, в музей. Погодите, я сейчас запишу, на какой глубине, в каких породах он был найден.

Втайне уязвленный тем, что не сумел объяснить рабочим смысл находки, Лаврухин покровительственным тоном сказал горнякам:

— Ну, вы, давайте пошевеливайтесь. Нечего с ящерками возиться. Ваше дело шурфы долбать.

—Что вы, Мефодий Лукьяныч,— возразили рабочие,— это для науки требуется. Слыхали ж, Алексей Сте-паныч объяснил?

Не отвечая, Лаврухин тем же тоном распорядился:

— А вы, товарищ Шатров, начинайте работу на приборе. Промывка уже идет.

У Лаврухина вертелось на кончике языка: «Довольно баклуши бить», но укоренившаяся осторожность одержала верх. Опасно дразнить пчел. Конечно, Шатров исключен из партии, находится в опале, смещен с должности; по всей видимости, Крутов окончательно сживет его с прииска («Вон уже и бабу отбил, ловкач!»), а все-таки зарываться не след. Еще будет время потешиться.

— Сначала мне надо принять прибор,— спокойно ответил Шатров, игнорируя тон Лаврухина. Однако сердце неприятно сжалось.

Лишь теперь, разглядывая вблизи неправдоподобно большой, как у арлекина, нос Лаврухина, его помятое с синими прожилками лицо, Шатров как будто впервые отчетливо понял, что с сегодняшнего дня им будет командовать этот ничтожный, глупый, вечно полупьяный человек. Подчиняться такому ничтожеству!..

Промывочный прибор понравился инженеру. Добротно срубленный, с новехонькой прорезиненной лентой транспортера, вместительным бункером для приема золотоносных песков прибор высоко поднимался над ближайшими отвалами. Еще приятнее было узнать, что бульдозеристом к нему прикреплен Кеша Смоленский. Шатров не знал, что на этом настоял Арсланидзе. Но самое главное — полигон был зачищен, как когда-то предлагал Шатров, не зимой, а только что, едва оттаял грунт. Идея оказалась верной.

В тот же день новый начальник прибора провел его опробование вхолостую. Все механизмы работали безупречно«: Оставалось начинать промывку.

На обратном пути домой Шатрову повстречались Норкин и Охапкин. Увидев инженера, Охапкин, который до этого говорил что-то вполголоса парторгу, внезапно замолчал, поздоровался с необычной сердечностью и проводил Шатрова сочувственным взглядом.

— Переживает человек,— вздохнул Охапкин.— Ишь, какой желтый да тощий стал. Крепко мы его тогда все же шарахнули на собрании, ровно дубиной по голове — трах! Конечно, может, он чего лишнего и высказал, так ведь от души это, за рабочих! Как вы полагаете, Леонид Фомич, не отменит райком наше решение?