4

У Арсланидзе имелось одно уязвимое место. Давнее, но неотвязное воспоминание не давало ему покоя.

В роковой день двадцать второго июня 1941 года, слушая радио, он одновременно торопливо одевался. Туго затянув широкий кожаный ремень, плотно заправив под него старенькую гимнастерку, Арсланидзе сбежал с крыльца и, держась теневой стороны, быстрым шагом направился в военкомат.

Нещадно палило южное солнце. Слабо шевелилась запыленная листва. На асфальтированных тротуарах лежала ее тень. Отовсюду к военкомату шли мужчины с суровыми потемневшими лицами. Многие несли в руках дорожные чемоданчики, полевые сумки, брезентовые плащи...

В военкомате Арсланидзе постигло тяжелое разочарование. Седоватый грузный военком Ьежливо, но непреклонно отверг его требование немедленно направить на фронт в действующую армию.

— Ждите. Вызовем. Не вносите анархию,— астматически прохрипел военком, значительно выкатывая глаза и вытирая платком потную толстую шею.

Глаза, голос, губы — все показалось Арсланидзе у военкома неприятным, почти отталкивающим. «Как он не понимает...» Но Арсланидзе сдержался. Четко, как на военном плацу, он молча сделал поворот кругом и вышел. «Дисциплина прежде всего. Эмоции потом».

Только через неделю, когда молодой инженер-механик совсем истомился ожиданием, пришла повестка. Три дня спустя Арсланидзе уже был за Ростовом и ехал дальше.

Однако и на этот раз инженер не попал на фронт. Ему приказали демонтировать станки и вывозить оборудование одного из крупных украинских машиностроительных заводов.

Здесь-то и открылось впервые Арсланидзе, что может сделать человек...

Три недели спустя, уже на Урале, вспоминая это время, неразрывно слитое в памяти с черно-багровой мглой, повисшей над землей, и томительно-нетерпеливым далеким погромыхиванием, словно кто-то огромный злобно молол железными челюстями там, за горизонтом, Арсланидзе ужаснулся сделанному. Нельзя было поверить, что этот застывший прибой из металла, вздыбившийся на многие километры вдоль насыпи железнодорожной ветки, состоявший из сотен массивных станков,— дело рук небольшой группы людей. За несколько суток они сняли эти станки с фундаментов, погрузили в эшелоны, доставили сюда и теперь готовились дать им новую жизнь на новом месте.

Потянулись долгие месяцы войны. Арсланидзе казалось, что все вокруг, особенно женщины, осуждающе смотрят на него, молодого, здорового мужчину-тыловика. Когда же на завод приезжали за боевыми машинами фронтовики, увешанные орденами и медалями, Арсланидзе готов был бросить все и дезертировать на фронт. Только сознание того, что он коммунист, не позволило ему покинуть завод. Оставалось одно — работать! И молодой инженер сутки проводил в цехах без сна, без отдыха.

Так прошли годы. День Победы Арсланидзе встретил все в том же уральском городе, на прежнем заводе.

Со временем острота переживаний сгладилась, но до сих пор, несмотря на все доводы рассудка, Арсланидзе стыдился того, что всю войну провел в тылу, и втайне завидовал тем, кто был на фронте. Завидовал он и Шатрову. Но это не помешало их дружбе. Оба все чаще искали встреч, и, как всегда бывает в "таких случаях, поводы для них находились.

Так и сейчас по дороге на участок Шатров зашел в механический парк, чтоб договориться с Арсланидзе о передвижке экскаваторов на новые полигоны.

Маленький, узкоплечий, смуглый до черноты, одетый в замасленный меховой комбинезон, Арсланидзе стоял на гусенице бульдозера и сверху вниз смотрел на Шатрова.

— Так сделаешь, Георгий? — спрашивал Шатров, трогая голой рукой обжигающе холодную сталь гусеничного башмака.

— Угу I

— Что «угу»? Ты толком скажи. Черепахин всех разжег на участке, все из кожи лезут. Надо парням помочь. Мы ведь план вскрыши торфов одними экскаваторами даем. Не забыл? Все бульдозеры к тебе пригнали на ремонт. Чувствуешь?

— Чувствую, Алексей. Чувствую и ценю. Если б остальные начальники участков перестали трусить и поставили бульдозеры на ремонт, «Крайний» совсем иначе встретил бы весну.

— Тут дело не только в них. Не забудь о Крутове.

— Да, Игнат Петрович ужасно упрям. Его сдвинуть с места...

— Георгий Асланович! — перебил инженера подошедший Смоленский.— Извините, Алексей Степаныч, я вам помешал... Георгий Асланович, послушайте мотор.— Сильное энергичное лицо Кеши Смоленского было сейчас растерянно.— Не пойму, что стучит. И на малых оборотах пробовал, и на больших. На пальцы непохоже, на клапана — тоже.

— Пойдем, Алексей, посмотрим,— Арсланидзе легко спрыгнул на землю.

Со стетоскопом в руках начальник парка внимательно выслушал дизель со всех сторон. Трубочка стетоскопа придавала Арсланидзе вид врача. Недоставало только белого халата.

— Дай газку! — коротко командовал инженер бульдозеристу, передвигая стетоскоп.— Еще! Так... Сбрось газ. Выключи форсунку третьего цилиндра. Видал? Вот тебе и разгадка. Разбери третью форсунку, очисти распылитель и посмотри пружину плунжера. Наверняка загвоздка в ней.

Арсланидзе взял Шатрова под руку и пошел с ним к зданию механической мастерской. Смоленский проводил инженера влюбленным взглядом.

Среди механизаторов прииска ходили настоящие легенды об Арсланидзе. В самых трудных случаях, когда становились в тупик многоопытные бригадиры и регулировщики, Арсланидзе в десять минут ставил безошибочный диагноз.

Секрет его редкостного знания двигателей и механизмов объяснялся просто. Арсланидзе рос в рабочей семье потомственного слесаря. Начиная с отца и кончая семилетним братишкой, все возились с шестеренками, втулками, подшипниками. В доме постоянно пахло карбидом, шипела паяльная лампа. Георгию не было еще и двенадцати лет, а все соседи уже приглашали смышленого парнишку починить швейную машину, велосипед, патефон. В шестнадцать лет юный механик начал прирабатывать на ремонте автомобильных моторов в гараже Союзтранса. Ему повезло. Он попал в руки седоусого мастера, который собаку съел в своем деле. Он-то и вложил в душу Арсланидзе чудесное понимание моторов.

В мастерской Арсланидзе обвел довольным взглядом станочников. Отовсюду к нему поднимался бодрый шум живой работы. В воздухе пахло машинным маслом и горячим железом.

— Вот,— широко повел рукой Арсланидзе,— всё вам, горнякам,готовим.

— Благодарствуем тебе, Георгий свет Асланович,— стаскивая шапку с головы, сказал Шатров.

Глаза Алексея ласково смеялись. Сегодня с утра, весь этот ясный, не по-зимнему светлый день его подмывало желание шутить. Зоя наконец приехала. С собой она привезла долгожданную домашнюю библиотеку. Дела на участке шли хорошо. Все ладилось, все радовало Шатрова и обещало еще большую радость впереди.

— Ты что сияешь сегодня, словно из капремонта вышел?— спросил Арсланидзе, морща губы от внутреннего, удерживаемого смеха.— Именинник? Или рупь-целковый нашел? Смотри, брат, старые бабки говорят, если человек очень радуется, непременно с ним вскоре какая-нибудь пакость случится.

— Например? — задорно спросил Шатров.— Ничего и никого не боюсь!

— Даже Крутова? — притворно испугался Арсланидзе .

— Даже Крутова,— подтвердил Шатров.— Что мне его бояться, Георгий? — тихо добавил Алексей, помолчав, заметно потускнев.— Правда, он за последнее время сильно изменился. За что-то злится на меня, чувствуется. А за что, не пойму. Неужели все еще за тот разговор? Ну и пусть его. Пустяки. Не во мне дело. В каких условиях работают люди! А разве теперь, после такой войны, они не заслужили вдвойне заботу, внимание к себе? Кое-что я сделал: наладил подвоз дров, стирку постельного белья, вырвал у Галгана немного посуды... Но ведь всего этого так мало! А чего я еще могу добиться помимо начальника прииска? Знаешь, что меня больше всего бесит? Сознание своего бессилия. Стыдно смотреть в глаза рабочим. Они же дают стране золото! А как с ними обращаются? Иной раз страшно становится своих собственных мыслей, когда думаешь об этом...

Арсланидзе долго молчал. Его черные глаза сощурились, как у человека, вглядывающегося в даль.