Ее звали Изобель. Школьникам она уже казалась старушкой, но на самом деле старой еще не была. Она носила свитера с узорами и длинные бесформенные юбки в цветочек. Еще у миссис Уэнтворт были густые черные ресницы и очень красивые, по-юношески яркие зеленые глаза. Уверена, что в свое время она пользовалась популярностью у парней. Наверняка мальчишки ходили за ней толпами, предлагали подбросить до дома и уверяли, что она выглядит как фотомодель. А она хохотала, поправляя темные кудри, и даже не представляла, что когда-нибудь станет миссис Уэнтворт и будет переживать о судьбе несносной девчонки, пишущей сочинение для Ридингского университета.
– Девон, – начала она, и мне почудилось, что это говорит скорее Изобель, чем миссис Уэнтворт, – ты вообще хочешь поступать?
Меня ни разу об этом не спрашивали. Университет был частью естественного хода событий. Мои родители рассуждали так: ты рождаешься, потом умираешь, а в промежутке учишься в университете.
– Я не знаю, чем еще заняться, – ответила я.
– Иди служить в армию.
Я поморщилась:
– Не люблю, когда на меня орут.
– Тогда в Корпус мира.
Я издала сдавленный стон, будто придушенная кошка.
– Не люблю думать о других.
– Ну хорошо. – Губы миссис Уэнтворт опять задергались. – Найди работу.
– Просто взять и пойти работать?
– Так многие делают. Некоторые весьма успешные люди не заканчивали университетов.
– Точно. Актеры, например.
– Именно. Езжай в Голливуд. Стань звездой.
– Но я не умею играть. У меня даже роли со словами никогда не было.
– Запишись в театральный кружок.
– Ну конечно. Роль хористки номер двенадцать – моя путевка в будущее.
– Почему нет?
– Во-первых, я не люблю театр. Во-вторых, актриса из меня так себе.
– А в чем ты хороша?
– Не знаю. Кажется, ни в чем.
– Ох, ну как ты можешь так говорить?
У меня не получалось сформулировать ответ. Пришлось прибегнуть к помощи Джейн и ее оборотам речи, которые придают изящество даже неприятным вещам. Она бы сказала, что я отчаянно стремлюсь к уникальности. Поразительный середнячок. Феноменально ни на что не годный. Перед глазами так и маячило слово «УСПЕХ», выведенное крупными буквами. Но что, если у меня нет нужных качеств? Что, если я – обычный лев на заднем плане?
– Каждый человек в чем-нибудь да хорош, – произнесла миссис Уэнтворт, окинув меня внимательным взглядом. – И ты тоже найдешь свое призвание. Знаешь, где появится больше возможностей искать себя?
– В университете?
– Видишь, какая ты догадливая. Это уже кое-что.
Я слабо улыбнулась.
– Из тебя вышел бы отличный студент. Так что не думай, что я отговариваю тебя от поступления. Я просто хочу понять, почему ты собираешься продолжать образование.
– Из-за родителей, – ответила я.
Она могла бы и сразу спросить.
– Хочешь уехать от них?
– Скорее не хочу, чтобы они меня убили.
Губы миссис Уэнтворт особенно сильно затрепетали.
– Нужно, чтобы ты сама проявляла инициативу, – сказала она, убирая сочинение в мою папку. Больше в ней ничего не было, если не считать помятой открытки из Ридингского университета, которую я показала миссис Уэнтворт на нашей первой встрече. – И поработай над сочинением. Можешь хоть всю свою жизнь описать.
Я снова скривилась.
– Ладно-ладно, не буду забегать вперед. Хорошего тебе дня, Девон.
– И вам, – ответила я и вышла из кабинета.
Я брела к футбольному полю и думала о нашей встрече с миссис Уэнтворт – в основном о сочинении, странице из истории моей жизни. Я представляла, как пишу о службе в Корпусе мира от лица гуманистки Девон, преодолевающей джунгли и пустыни, готовой жертвовать собой во имя счастья других. Кроме хороших оценок в приемных комиссиях ждут именно такого бреда – впечатляющих историй, брызжущих оригинальностью, зажатых между средним баллом аттестата и оценками на вступительных. Сколько часов волонтерства на твоем счету? И скажи нам точно, когда и как свершилась твоя головокружительная победа над превратностями судьбы?
Казалось, что я в жизни не сделала ничего стоящего. Не испытывала страданий. Не праздновала победу. Обыкновенная семнадцатилетняя девочка из семьи со средним достатком, всю жизнь умудрявшаяся оставаться незаметной. Нужно было как-то преодолевать собственную посредственность.
– Что, кружок студентиков отпустили пораньше?
Куда бы я ни шла, Фостер был тут как тут.
До этого лета мы с двоюродным братом виделись каждое четвертое Рождество или что-то вроде того. Они с семьей жили в Калифорнии, мы – во Флориде, и меня это вполне устраивало. Приемлемая доза Фостера. Но теперь все изменилось, Фостера в моей жизни стало многовато, и иногда было сложно с этим мириться. Он швырнул свою сумку на землю и плюхнулся рядом со мной на трибуны.
– Что, кружок дебилов отпустили пораньше? – передразнила я.
Он пару мгновений просто смотрел на меня, а потом сказал:
– Вот это шутка. Заменила «студентиков» на «дебилов». Умно.
Я перевела взгляд на поле – отчасти оттого, что не хотела отвечать, отчасти оттого, что началась тренировка. Я обожала наблюдать за тем, как ребята разминались. Больше всего мне нравилось, как они хором кричали «раз-два-три-четыре», прыгая с поднятыми руками. Из-за экипировки было сложно рассмотреть лица, но Кэса Кинкейда ни с кем не перепутать: он всегда халтурит во время разминки.
Фостеру Кэс не нравился. А мне не нравился Фостер. Наверное, стоило его пожалеть: общаться и вообще вести себя более-менее по-человечески он не умел. Если бы мне вздумалось разнести по щепочкам наш дом, Фостер, скорее всего, и бровью бы не повел – стоял бы себе на тротуаре и переключал треки в айподе.
– Чему научилась в кружке студентиков?
– Хватит его так называть.
Не то чтобы «Дорога в университет» звучало круче.
– Хватит называть мой кружок кружком дебилов, – парировал Фостер.
По иронии судьбы, кружок Фостера, «Будущие прогрессивные ученые США», как никакой другой попадал под определение «кружка студентиков» – клуб юных гениев, которые два раза в неделю собирали роботов и зубрили знаки после запятой в числе пи. Наверняка все они, еще учась в средней школе, могли поступить в большее количество университетов, чем я – в старшей.
Ребята на поле перестали считать и перешли к следующему упражнению. Фостер проследил за моим взглядом, направленным в основном на Кэса.
– Тебе не кажется, что бегать за ним – довольно глупо?
Я пропустила вопрос мимо ушей, но уши навострила.
– Все время торчать где-то поблизости, постоянно ждать его… – продолжил Фостер, ерзая и подпрыгивая на сиденье, как слишком туго натянутая резинка.
– Что в этом глупого?
– Ну он-то за тобой не бегает. Тебе разве не хотелось бы, чтобы парень за тобой бегал?
– Он мне не парень. Мы друзья.
– Тогда почему вы всегда запираетесь, когда он приходит?
– Чтобы ты не вошел.
– Чпокаетесь там, небось.
– Нет! – Я грозно посмотрела на Фостера. Зуб даю, он самый костлявый и самый незрелый четырнадцатилетний мальчишка во всей Флориде. Может, и во всем мире. – Нет. Никто ни с кем не чпокается.
– Уверен, что даже прямо сейчас кто-то чпокается. Миллионы людей. В Европе сейчас ночь. Ночью ведь люди чаще этим занимаются, да?
– Прекрати, Фостер.
– Почему? Тебе неловко? Это из-за Кэса? Давай я его побью. Я умею!
– Давай без драк. И без разговоров. Помолчи минутку, а? Сыграем в молчанку?
– Ладно.
Фостер считал, будто лучше всех играет в молчанку. У меня-то хватало мозгов, чтобы понимать: мама изобрела эту игру, когда я была маленькой, просто чтобы хоть ненадолго меня успокоить. Фостеру тоже пора бы это понять.
– Погоди. Нас твой папа заберет? С Кэсом я не поеду. Он воняет.
– Это ты воняешь.
Секунда молчания.
– Вот это шутка.
Я вздохнула:
– Давай уже играть, Фостер.
– Ты первая.
