Но обратите внимание: в нашем ранце мы тащим также и наше собственное поражение. Слова вроде «славянские недочеловеки», например. Какое безумие! В этих русских, в этих украинцах течет больше германской, больше варяжской крови, чем в некоторых из нас. Есть люди с расой и без расы, как здесь, так и там. Проедьтесь однажды дома на метро! Сколько расы вы там найдете? И, наоборот, посмотрите на эти батареи! У них есть раса, начиная уже с их лошадей. У них просто есть размах, который вложили в них. Раса — это на три четверти воля, приличие и воспитание. У народа есть раса, до тех пор, пока он в форме — это выражение исходит от Шпенглера; если он распадается, то вы не заметите в нем и много расы тоже. У Пруссии Гогенцол-лернов была раса, не потому что северный, нордический элемент был там сильнее, например, чем в другом месте в ее окрестности, а потому что воля ее королей придала ей форму согласно их представлению. Но такую форму — «созданную форму, развивающуюся в живом виде» — нельзя подчинить другой форме. Мы сегодня называем такой вид подчинения «унификацией». С этим словом мы тоже несем уже нашу смерть в ранце. Унифицированный мир — это либо глубоко враждебный либо превращенный в плоскую пустыню, сровненный с землей мир.
Мы в Австрии знаем песню об этом: силой взятая женихом невеста — я вспоминаю, что пользовался тогда этими словами. Что ей все же остается, кроме как заставить верить, что такое насилие якобы было ее собственной волей? Но не это было ее волей. Ее волей было уступить себя в избранный ею самой час и только по своему желанию. Хоть и желающее нам добра, но без просьбы причиненное насилие испортило нам радость от собственного решения. Это уже никогда больше нельзя исправить, доказательство нашей добровольности, это столь бесконечно важное доказательство, важное перед миром и перед историей, его никогда больше не удастся привести. Воодушевление первых дней, последовавшее за ним голосование, те девяносто девять из ста, которые ввиду свершившихся фактов сказали «да», это только навредило бы нашей стране, эти 99 никоим образом не уравновесили бы задним числом те 60, 70, может быть, 80 из ста в случае еще свободного от влияний голосования. Ведь одно лишь голое самоуважение требовало представлять произошедшее как результат собственной воли. То, что это было действительно собственной волей, мир теперь больше не верит нам, как бы мы хорошо не дрались тут на фронте. Настоящие солдаты делают это — можно было бы сказать — уже ради чести их оружия. Как уже теперь доказать, что мы делаем это также и ради Германии?
Унифицировать? Но подумайте, кто противостоит нам: народ Достоевского, Толстого и Тургенева, народ, который позволял говорить о себе, что он — третий Рим, и четвертому не быть никогда. Второй Рим — как мы знаем — был Византией, а третий? Не был ли им скорее наш, империя Карла Великого, Гогенштауфенов и Габсбургов? Не пришло ли теперь время перенести его корону из Вены в Санкт-Петербург или Киев? У «Третьего Рима» России, как у нашей первой империи, так называемой «Священной», согласно его претензиям, есть нечто больше, чем только светское значение. Это можно узнать в самом светлом образе у Достоевского, в юном Алеше Карамазове. Христианству Достоевского, как предсказывал Освальд Шпенглер, будет принадлежать третье тысячелетие.
Мы должны наполнить смысл старой России. Иначе мы не можем преодолеть ее. Так поступили германцы с Римом, Теодорих Великий, например, наш Дитрих Бернский. Здесь мы должны продолжить дело варягов, Рюриковичей. Что такое все же эти русские? Такая замечательно прочная смесь из германцев, праславян и финнов? Единственная белая среди еще сегодня больших народов раса, которая не имеет в себе ничего латинского, народ, который не прошел школу римской церкви, не через школу юриспруденции, гуманистов, эпохи Возрождения. Единственный народ, которое не знает готику, барокко знает лишь как взятый на время предмет, и, тем не менее, построил такой город как Санкт-Петербург, совершенно классический город, прекраснее, чем Копенгаген или Стокгольм, могущественнее, чем Амстердам или Гамбург, город, так похожий на Берлин как никакой другой.
В одном русские — нам и родственники, и противники: мы оба ищем неограниченное. Их стремление к открытому морю так же естественно как наше к открытой суше. Они могут дать необходимое нам, а мы им. То, что тянет нас на восток, движет их против запада. Их притязания столь же хороши, как и наши. С тех пор как они покорили Сибирь, то есть защитили свой тыл, это притязание определяет их историю. Великое княжество Литовское разбилось об это, Польское королевство, шведское господство в Прибалтике, затем Священный союз и в конце, после 1914 года, еще Австро-Венгрия — внушительный список! И только теперь — впервые — не они теснят нас, а мы напираем навстречу им, но слишком поздно, к сожалению, и поэтому неправильным, но теперь уже одним лишь возможным способом.
— Почему неправильным?
— Да, неправильным, правильным способом было бы не вторжение, а переселение. Знаете ли вы число эмигрировавших в Америку немцев? Их было больше, чем жителей всей Саксонии или всей Баварии, больше, чем живет людей вдоль всего Рейна. Мы подарили этих людей, и подарили именно той стране, которая нанесла нам вреда — сегодня уже — больше, чем кто-либо иной, подарили со всем их мастерством, их усердием, их умениями и, что самое важное, со всеми их потомками, так что сегодня в венах каждого четвертого, если не каждого третьего белого американца течет немецкая кровь. То есть, добрая четверть — если не больше — людских ресурсов в рамках американского военного потенциала! Если бы они остались между собой, они образовывали бы сегодня компактный блок из более чем двадцати миллионов человек.
Представьте на минутку, что тогда выбран был бы иной путь, и эти эмигранты отправились бы в путь не через океан, а по суше. Россия предлагала не меньше места, чем Соединенные Штаты, ее возможности были так же неограниченны. Ей следовало бы лишь оставить открытыми ее ворота, и немецким князьям нужно было только порекомендовать выезд их подданным. Петр Великий и его наследники тысячами приглашали немцев в свою страну. С тех пор они были всюду в далекой империи как крестьяне и ремесленники, учителя и купцы, офицеры и чиновники, министры и губернаторы, в конце концов, пожалуй, около пяти миллионов человек.
Еще в 1914 году один русский историк писал — я случайно знаю его имя: Митрофанов, и он не был, поистине, германофилом — еще в 1914 году он писал, что профессора в русском институте, который не говорил бы по-немецки, совершенно невозможно представить. А цари? На ком они все женились? Начиная с Екатерины Великой, все царицы были — кроме одной единственной датчанки — немками, все-все-все!
Но что значили эти пять миллионов против более двадцати в Америке! И что было бы у этих двадцати, если бы их отцы отправились бы сюда, а не через Атлантику, что они могли бы сделать и для Германии, и для России! Там они были потеряны для Германии, но те, кто был здесь, остались большей частью теми, кем они были. Россия не была плавильным тиглем, она была страной давно проживающей в ней оседлых народов, еще долго живущих, не смешиваясь — и такова она еще сегодня, и те, кто приходили сюда извне, не смешивались с другими, как в Америке, превращаясь в бесформенную кашу. Двадцать миллионов там проиграли свою карту. Сегодня их следы стерты, как будто бы их там никогда и не было. Во всем они своими успехами способствовали успехам шотландцев и англичан и по силам помогали им придать новому полуконтиненту безупречно англосаксонскую форму.
Изначально это было не так. Знаете ли вы, что первую Библию в Соединенных Штатах издали на немецком языке? Что американская декларация независимости в июле 1776 года сначала была напечатана по-немецки, что немецкий язык был первым языком судопроизводства штатов Нью-Джерси, Нью-Йорк и Пенсильвании? Что тогда наряду с семью немецкими было только две английские государственные типографии, и все законы печатались на двух языках? Знаете ли вы, что Джордж Вашингтон знал немецкий язык почти так же хорошо, как свой родной английский? Что его многочисленные полки, что даже его личная охрана и 56 его генералов говорили исключительно по-немецки, что немецкие школы были еще в 1837 году полностью приравнены к английским школам в Пенсильвании, так же, как в Огайо и Миссури?
