— Эх, ты!.. — прошелестела Нина, больно, очень больно сжав его пальцы. — Она же балда.
Ну уж, Петрищева, так нельзя. Да, верно, Аля никогда аналитическим умом не отличалась, эта девица наивна и молчалива, как большая кукла. Но личико у нее — невыносимой красоты. Только целовать и целовать. Вскинет серые глазки — голова у любого парня кругом идет... Да, крупновата телом, да, медлительна, да, не сразу ответит за вопрос... но с ума сойти!..
И всё, более не случилось у Кирсанова разговоров с Ниной. Позже они виделись на университетских сборах выпускников — вот пять лет прошло, вот десять... а вот и двадцать! Нынче же Игорь с Алей и вовсе не ездили в город юности.
Так вот тебе встреча с однокурсницей бог знает где, в городе на Байкале.
Да еще с однокурсницей, которая взяла твою фамилию. Зачем? Зачем она прилетела?
И снова, снова заскулило сердце... Сейчас бы ледяной воды выпить...
3.
— Ла-адно, — вяло, как бы даже безразлично протянула Нина Петрищева, ныне Кирсанова. — На ночь глядя не прогонишь, наверно? Хоть здесь и две кровати, могу лечь подальше на пол... я сквозняков не боюсь, а ты — устраивайся, как белый человек.
— Почему? Я тоже могу на полу, — как-то нелепо ответил Кирсанов.
— Тоже — в смысле со мной? — усмехнулась гостья.
— Нет... я...
Она усмехнулась.
— Боишься. Господи, да я по делу прилетела.
— По делу? Какому?
— А может, уже и не нужно об этом. Тут надо быть смелым. А ты и жены боишься. Ишь, в ожидании полбутылки выпил. Думал, это она выйдет из ванной? Злая Афродита из пены?
Наблюдательная, она снова смеялась, показывая острые белые зубки. Да зачем же она прилетела? Конечно, хочет с ним ночь провести!
А за истекшие два десятилетия изменилась... кожа лица стала темнее, точно от загара... а глаза от этого ярче, как у башкирки или молдаванки... и родинка слева от носа исчезла...
— Что так смотришь? Гадаешь, зачем?.. Думаю, что не угадаешь.
— Сначала скажи, когда фамилию сменила, — хмуро спросил Игорь Михайлович.
— Ой-ой! Думаешь, это ближе к теме? Лет семь назад. И что ты из этого выведешь? Какой интеграл? — Она вскинула голову, оглядела потолок с тусклой люстрой. — Выходила замуж, не понравилось.
Легко вскочила, достала из сумочки пачку сигарет.
— Ничего, если я закурю?
«Ты куришь?» — хотел воскликнуть Кирсанов, но промолчал — протянул зажигалку и высек пламя.
Когда-то юная Нина ругала мальчиков за то, что они травят себе легкие гнусным дымом. «Разве далеко убежишь, если у вас в груди не светлые гроздья винограда, а черная рогожа! Видели бы себя в рентгенкабинете!»
— Когда не любишь, всё не нравится — и как ест, и как спит... — Она вдруг замолчала и странным взглядом посмотрела на Кирсанова. — А ты как, храпишь?
«Не больна ли она... вдруг явилась отомстить, наградить чем-нибудь... — мелькнуло в голове Кирсанова, но, поймав ее быструю улыбку, он тут же устыдился своих идиотских страхов. — Нет, приехала, потому что любит. До сих пор. И, в конце концов, почему нет?!»
— А на днях подумала, — Нина оскалилась, глядя на вьющийся голубой дым. — Ты еще молод, для мужика сорок с чем-то — блеск. Для нас, женщин, срок посерьезней. Но тоже нестрашный. В таком возрасте и детей рожают. Даже модно сейчас стало — если женщина сильная и по настоящему любит... это даже интереснее, чем по глупости, грызя косичку...
«Понятно», — подумал, цепенея, Игорь Михайлович.
Но он так не мог. Если бы под настроение в номер незнакомка влетела... или знакомая красотка уже из новых времен... Но эта — она ведь его любила...
Наверное, надо было сейчас подняться и, как бы шутя, показать на дверь: «Уходи, самозванка Петрищева! Я люблю Алю... у меня дочь... я вполне состоялся... у нас все хорошо...» — Но он сидел как привязанный и смотрел на точеные ножки бывшей спортсменки. Они были босы, зеленые резиновые пляжные тапочки упали на старый посеченный линолеум.
— Ой, ой, уж не думаешь ли ты?.. — вдруг расхохоталась Нина, глядя на побледневшего однокурсника. — Нет, у меня вправду же серьезное дело. Мы должны вспомнить один разговор.
— Разговор? — недоуменно спросил Кирсанов. — Какой разговор?
— Разговор? Сейчас напомню. — Она, улыбаясь и гася улыбку, играла пальчиками ног, как-то замысловато пригибая то мизинцы, то большие пальцы...
«Какая, наверно, до сих пор сильная, — подумал Кирсанов. — И как же это обидно: осталась в жизни одна. Была отличница, блестяще выучила английский, а что я, например, помню из английского? Так, пару фраз».
— Помнишь, на первомайском кроссе бегали? — кивнула Нина. — У тебя майка на спине была черная.
— А от тебя как от лошади пахло... — Зачем Кирсанов так сказал? Все-таки страшась чего-то непонятного, страшась ее?
Но Нина не обиделась.
— Сейчас не пахнет, — легко отмахнулась она. — Господи, что мы ели? Что пили? Кстати, докторскую я не стала защищать. Зачем?! Хватит и кандидатской, чтобы доказать, что мы, бабы, тоже не круглые... Кстати... — она запнулась, чуть покраснела, сделала вид, что закашлялась от дыма. — Прости, хотела спросить, как твоя красавица?
— Преподавала в институте, сейчас на заводе занимается экологией...
— Там больше платят, — согласилась Нина. — Больше, больше, больше. — Ее, казалось, снедало нетерпение. Но она поддержала разговор об экологии. — А делать ничего не надо. Мы для директоров — как живые индульгенции. «Боретесь за экологию?» — «А как же! У нас и человек есть с дипломом».
Она вспорхнула, большая, смутная, отошла к окну.
— Погубим мы страну, Игорь. Яду всякого, взрывчатки набралось по складам — хватит на сто России. Налей и мне.
Игорь Михайлович принес из ванной второй стакан (почему-то в номерах всех провинциальных гостиниц только по два стакана), разлил остатки коньяка Нине и себе.
— Ты не алкоголик? — вдруг она строго оглядела Кирсанова. — Говорят, запивал?
— Было, — угрюмо ответил Кирсанов. «Зачем она так глядит? Словно оценивает, гожусь в отцы ее будущего ребенка или нет».
— Пить надо немного, Игорек, — ласково проговорила женщина. — Глоток — и хватит. «Глоток свободы».
Она вновь села напротив, и бывшие однокурсники снова замолчали. «Что же делать? Почему молчит? А, будь что будет... — подумал Игорь Михайлович. — Только вот стыдоба, если не получится... Ты никогда не был в себе уверен. Был самоед и остался самоедом!»
В дверь стукнули. Кирсанов и Кирсанова растерянно переглянулись, затем Нина, приподнявшись, резко спросила:
— Кто? Мы ничего не заказывали.
За дверью женский голос что-то спросил, и шаги проследовали дальше. Игорь Михайлович потер грудь в области сердца.
— Совки!.. — усмехнулась Нина. — Мы же тут супруги... чего бояться?.. Господи, может, наши дети будут другими? — Опять она про детей. — У тебя дочь смелая?
Трудно ответить на этот вопрос. Дочь выросла рыхлая, болезненная, училась хорошо, но засиживалась до утра за компьютером — переписывалась по интернету с мальчиками разных стран, посылала свои фотографии и распечатывала у папы в институте фотографии своих корреспондентов. Единственное, что очаровывало, — это лучистые глаза, перешедшие к ней от мамы по наследству.
«А у нее нет детей. Если были бы, сама бы сказала. А может быть, обойдется. Просто поболтаем, вспомним...»
И, к его огромному облегчению, она заговорила вовсе об ином.
— К этому разговору трудно перейти, но сейчас. — Она улыбнулась совершенно обольстительно, блестя глазищами и зубами, крутя в тонких длинных пальцах стакан с темно-золотой жидкостью. — Помнишь, сколько мы тогда пели!.. И в вагоне... и у костра... почему-то много украинских песен пели, да? А блатных нет, правда? А ты замечательно свистел... «Танго соловья» свистел... «А море грозное ревело и стонало...» Можешь?
И она смотрела на него уже каким-то иным взглядом. Кирсанову показалось: в ее «Можешь?» теперь был точно вложен некий смущающий смысл.
