Доктор со мной даже не попрощался. Может быть, Джо вернется. Нет, это у меня завихрения. Может, все-таки надо было сделать аборт? Разве я способна вырастить ребенка? Одного – и то нет, а двоих – тем более. Боже правый, что же мне де… И тут я заснула.

Откуда-то доносились истошные рыдания. В палате свет не горел, но в тусклом свете, который просачивался из коридора, я разглядела, что койка Салли пуста. Я выбежала в коридор. Дверь сортира поддалась не сразу. Изнутри к двери привалилась Салли: без сознания, мертвенно-бледная. Повсюду кровь. Салли, обмотанная бессчетными кольцами трубок, истекала кровью. На Лаокоона – вот на кого она была похожа, на Лаокоона и берсерков сразу. Трубка, облепленная какой-то кровавой кашей, изгибалась и закручивалась, ползала вокруг Салли, точно живая. Пульс прощупывался, но мне не удавалось привести Салли в чувство.

Я побежала по коридору, колотя в двери, пока не разбудила старуху, которая спала, не сняв своей белой униформы. Старуха сунула ноги в туфли, ринулась к сортиру. Взглянула одним глазом – и бегом в кабинет, к телефону. Я ждала в коридоре, прислушивалась. Она пинком захлопнула дверь.

Я вернулась к Салли, отмыла ей лицо и руки.

– Доктор едет. Идите в свой комнат, – сказала старуха. За ней шли индианки. Схватили меня, уложили на мою койку; старуха сделала мне укол.

Я проснулась в палате, залитой солнечным светом. Вокруг – шесть пустых коек, аккуратно заправленных, прикрытых ярко-розовыми покрывалами. За окном поют канарейки и зяблики, шелестит на ветру пурпурная бугенвиллия, цепляясь ветками за раскрытые ставни. Моя одежда была сложена в изножье койки. Я взяла всё, пошла в сортир, уже отдраенный до блеска. Умылась, оделась, причесалась. Меня шатало: успокоительное еще не выветрилось. Когда я вернулась в палату, других женщин начинали привозить на каталках и перекладывать на койки. Женщина, которой здесь отказались делать аборт, сидела на стуле, уставившись в окно. Вошли индианки с подносами: caf

con leche, pan dulce[63], дольки апельсина, куски арбуза. Некоторые женщины позавтракали, другие харкали в тазики или, пошатываясь, брели к сортиру. Все двигались, словно в замедленном кино.

– Buenos d

as[64], — вошел врач в длинном зеленом халате. Хирургическая маска сдвинута под подбородок, длинные черные волосы растрепаны. Улыбнулся мне.

– Надеюсь, вы хорошо спали, – сказал он. – Уедете на первой машине, через несколько минут.

– Где Салли? Где ее мать? – выговорила я, еле ворочая распухшим языком. Очень трудно было выжимать из себя слова.

– Салли потребовалось переливание крови.

– Она здесь? – На самом деле я хотела спросить: “Жива ли она?”, но язык не поворачивался.

Он вцепился в мое запястье:

– У Салли все в полном порядке. Вы собрали вещи? Машина ждать не станет.

Меня и еще четырех женщин провели, поторапливая, по коридору во двор, усадили в машину. Автомобиль рванул с места, мы услышали, как закрылись за нами ворота. “Кому в аэропорт Эль-Пасо?” Все остальные ехали в аэропорт.

– Высадите меня в Хуаресе перед мостом, – сказала я. Мы ехали, ехали, ехали. Ни одна из нас не проронила ни слова. Мне дико хотелось ляпнуть какую-нибудь глупость типа “Прекрасный день, правда?” Между прочим, день был действительно прекрасный: безоблачный, бодряще-холодный, небо – кричащего оттенка мексиканской лазури.

Но внутри машины сгустилось непроницаемое безмолвие, тяжелое, налитое стыдом и болью. Испарился только страх.

В центре Хуареса – все тот же гвалт, все те же запахи, памятные мне с детства. Мной овладело какое-то бесчувствие, хотелось только одного – бесцельно побродить по улицам, но я никуда не пошла, а стала ловить такси. Оказалось, до отеля всего несколько кварталов. С таксистом расплатился швейцар: Белла Линн заранее обо всем договорилась. Они в номере, сказал швейцар.

В номере был полный кавардак. Бен и Белла валялись на самой середине широкой кровати, хохотали, рвали журналы, подбрасывали страницы в воздух.

– Это его любимая игра. Кем он вырастет, а? Критиком?

Белла вскочила, обняла меня, заглянула мне в глаза.

– Силы небесные! Не сделала. Ах ты, дура! Дурында стоеросовая!

– Да, не сделала! – я прижала к себе Бена. Ох, как же я люблю его запах, его маленькое – кожа и косточки – тело. Бен оживленно лепетал. Сразу было видно: они здорово провели время.

– Да, я ничего не стала делать. Заплатить все равно пришлось, но деньги я тебе верну. Только не читай мне нотаций, ладно? Белла, там одна девушка, Салли…

Про Беллу Линн говорят, что она избалованная и капризная. Беззаботно порхает по жизни. Но так, как она все понимает, не поймет никто другой… Она догадалась сразу. Мне не потребовалось ничего больше говорить, хотя, конечно, потом я рассказала ей со всеми подробностями. А тогда я просто заплакала, и она тоже, и Бен.

Но мы, Мойниханы, немножко поплачем или поскрипим зубами от злости, а потом: “Ну ладно, жизнь продолжается”. Бен первый притомился хныкать, начал подскакивать на кровати.

– Послушай, Лу, ну разве ж я буду читать тебе нотации? По мне, что ты ни сделаешь, то и хорошо. Скажи только одно: чем сейчас займемся? Хочешь, закажем “Текила санрайз”? Пообедаем? Прошвырнемся по магазинам? Я лично умираю от голода.

– Я тоже. Пошли обедать. А еще я хочу что-нибудь купить твоей бабушке и Рексу Киппу.

– Ну что, Бен, все путем, а? Можешь сказать: “магазин”? Мы должны воспитывать ребенка на высоких ценностях. По магазинам!

Коридорный принес ее ковбойскую куртку с бахромой. Мы обе переоделись и накрасились, одели Бена. Я-то думала, у него диатез, а это его Белла исцеловала, измазала все лицо помадой.

Пообедали, не выходя из отеля, в красиво отделанном ресторане. Веселились без удержу. Молодые, красивые, свободные, вся жизнь впереди. Мы сплетничали, хохотали, старались вычислить биографию каждого из сидевших вокруг нас в ресторане.

– Ну ладно, надо все-таки ехать домой, к родне, – сказала я наконец, за третьей чашкой кофе с ликером “Калуа”.

Мы купили подарки и плетеную корзинку, чтобы уместилось все, в том числе разбросанные по номеру игрушки. Когда вышли в коридор, Белла Линн вздохнула: “Как же уютно в отелях, мне всегда грустно съезжать…”

Мы поднялись на крыльцо в загородном доме дяди Тайлера. Услышали сквозь массивную дверь рождественские гимны в исполнении Роя Роджерса и Дейла Эванса. Изнутри к двери был приделан генератор мыльных пузырей, так что дядину исполинскую елку каждый, кто приходил, вначале видел сквозь радужную пелену.

– Силы небесные, как через автомойку проезжаешь! И погляди только, что стало с ковром! – Белла Линн выключила генератор, вырубила музыку.

Мы спустились по каменным ступеням в циклопическую гостиную. В камине пылали бревна – целые деревья. Родственники тети Малютки в полном составе развалились на кожаных диванах и креслах – смотрели по телевизору футбол. Бен так и присел от неожиданности: он никогда в жизни не видал телевизора. Милый мой карапуз, никогда из дома не выезжал, но ловит все на лету.

Белла Линн всех перезнакомила, но родичи по большей части только кивали, едва отрывая взгляд от тарелки или от экрана. Все они были разряжены в пух и прах, словно на похороны или на свадьбу, но все равно походили на издольщиков или на жертв торнадо.

Мы снова поднялись по ступеням.

– Не терпится посмотреть на них завтра на папиной вечеринке! – сказала Белла Линн. – Утром встретим дядю Джона, потом поедем вызволять твою маму. А потом нагрянет толпа гостей, двери нараспашку. В основном – завидные женихи, так что нам с тобой они не понравятся. Но и старых друзей будет масса, и все хотят повидать тебя с малышом.