В конце первой части Чарльз заявил, что ему надо сделать перерыв — его пальцы устали, а мысли были далеки от музыки. Энни заверила обоих, что они прекрасно играли. Она все еще ощущала отголосок той дрожи, что прошла по ее телу во время начальных тактов — глубоких и чистых. Уже потом она будет вспоминать, как играл Роберт — взмахи смычка над струнами, небрежно упавшие на лоб волосы и сосредоточенный взгляд.

Может, союз Роберта с Энни был предрешен именно в эти минуты — начальными тактами музыки и откликом дрожи, которая не забывается?

22

Чарльз и Роберт закончили «Паводок» к концу следующей недели. Кинг попросил Роберта написать статью о том, как притесняют гомосексуалистов, но Роберт отказался — мол, все, что он хочет об этом сказать, он выразил в стихах. Тогда Чарльз сам написал статью под названием «Призыв к терпимости». Статья заняла у него всего один вечер — и, как ни странно, именно из-за нее через пять лет жизнь Чарльза резко переменилась, а Роберт погиб. Говоря начистоту, дело было не столько в статье, сколько в одном-единственном предложении. Кто бы мог подумать, что несколько слов, поставленных в определенном порядке, приведут к таким катастрофическим последствиям?

И нет лицемерия более явного, чем декларации Сесила Грива, чей интерес к молодым мужчинам ни для кого не секрет.

Роберт потребовал убрать из текста это предложение — ведь Кинг пусть и неявно, но обличал то, что сам он пытался отстаивать. Кинг в ответ заявил, что его бесит именно лицемерие, о чем он и написал, а до сексуальной ориентации Грива ему дела нет, и отказался править статью. На самом деле он был рад возможности «проехаться» по политикану, которого особенно презирал. Роберт и сам совершенно не симпатизировал этому деятелю, который с таким рвением проводил кампании «за чистоту общественных нравов», но отношение Кинга его явно задело.

Спорное предложение осталось в статье. Роберт напечатал «Паводок». Получилось пять страниц: две статьи и стихи — два перевода и три собственных стихотворения Роберта, подписанные «Ганимед». Потом Кинг тайком пробрался к фотокопировальному аппарату на факультете и сделал пятьдесят копий. Часть из них разложили в университете по служебным почтовым ящикам, часть засунули между страницами разных газет и журналов в магазинчике печатных изданий, часть оставили на столиках в кафе. А один экземпляр прицепили на доску объявлений исторического факультета.

Эта затея была ненамного серьезнее школьных проделок — все это происходило как раз в те три-четыре месяца, когда казалось, что законы чуть-чуть смягчились, и почти все только и делали, что пробовали их на прочность. Кингу было интересно заниматься всем этим только из-за ощущения своей сопричастности — что он в чем-то участвует, что-то делает. Роберт в отличие от него безудержно упивался духом свободы. На факультетской доске объявлений памфлет продержался три дня — и Роберт как-то остановился, прочитал и лестно отозвался о стихах, как будто их написал кто-то другой. Он воображал, как совершенно незнакомые ему люди обсуждают его работу — незнакомые родственные души, о существовании которых он даже не знал. И никогда не узнает.

За несколько дней памфлет в буквальном смысле растворился в потоке жизни — все копии до единой бесследно исчезли. И, как считали Кинг с Робертом, на этом все и закончилось. Им было приятно думать, что они, может быть, тоже внесли свой вклад в общее дело борьбы за свободу, хотя, наверное, «борьба» — это сильно сказано.

Но именно та злополучная фраза о наклонностях Грива не позволила «Паводку» пропасть совсем без следа. Без нее памфлет считался бы противозаконным только из-за того, что его напечатали и распространили недозволенным образом — да, очерки и стихи никогда не прошли бы цензуру, но в атмосфере терпимости, которой тогда дышало буквально все, авторам не нужно было принимать какие-то особые меры предосторожности. Однако упоминание о Гриве подводило памфлет под статью «подстрекательство к бунтам». Тот самый экземпляр, которым Роберт любовался на доске объявлений, был отправлен одним местным партийным «шишкой» в полицию, где его подшили в специальную папку. И именно на него пять лет спустя наткнулся в архиве инспектор Мэйс; а Кинг к тому времени начисто позабыл, что же именно он написал.

По странной и горькой иронии судьбы, такая вот мелочь обернулась гибельными последствиями — так неудачно построенная фраза порой обращает комплимент в оскорбление. По странной и горькой иронии судьбы, человек иногда умирает из-за невинной, в сущности, проделки в духе школьных проказ.

Чарльз с Робертом продолжали встречаться и играли дуэтом, хотя теперь эти встречи становились все реже и реже. А Роберт очень сдружился с Энни. Именно он предложил собираться втроем — ходить в кино или на прогулки по воскресеньям. Очень скоро Кинг начал подыскивать подходящие предлоги, чтобы уклониться от участия в этих совместных походах и не напрягать Роберта с Энни. Рядом с ней он себя чувствовал скованно и неуютно, а ему это было не нужно.

Именно Энни в конце концов соблазнила Роберта — она всегда была женщиной очень серьезной и даже степенной и, хорошенько подумав, решила, что Роберт того стоит и что так будет правильно. К тому времени они были уже очень близкими друзьями. По словам Роберта, как брат и сестра. Он нередко заходил к ней; они подолгу оставались наедине, но никто из них не делал последнего, решающего шага. Однажды вечером Энни села рядом с Робертом, совсем-совсем близко, и решительно поцеловала его. Не ответить на ее поцелуй — это было бы хамство.

Это тоже был жест, но он вылился в ночь любви, сперва неуверенной и осторожной, но чем дальше, тем более и более раскованной, когда нервозность и страх отступили. В эту ночь Роберт убедил-таки себя, что он вовсе не обречен безысходно на связи с мужчинами — хотя время показало, что с этим выводом он несколько поторопился. А Энни была просто поражена тем, какой он нежный и внимательный; словно ее тело было хрупким цветком, которым он любовался и осторожно исследовал — но не сорвал и не сунул в гербарий (как Чарльз). Только потом, много позже, уже выйдя замуж за Роберта, она наконец прочувствовала в полной мере, как сильно ее оскорбил предыдущий любовник.

Но тогда она еще тосковала по Кингу — когда ее роман с Робертом только-только начался, а роман с Чарльзом еще не закончился, для нее.

Как-то вечером она занесла Чарльзу его книгу, которую он забыл у нее дома. Еще не прошло и трех месяцев с того вечера, когда они с Робертом играли «Крейцерову сонату», а она сама едва сдерживала слезы. Три недели назад была их первая ночь с Робертом. Конечно, книга была лишь предлогом. Энни пришла, чтобы расставить все точки над i. Она пришла, чтобы сказать Кингу, что он ей больше не нужен.

И все-таки под конец она оказалась в постели Кинга. Может быть, именно этого она и хотела, когда пришла к нему в тот вечер?

Он впустил ее, спросил, как она, как Роберт. Кинг мало виделся с Робертом после того, как они закончили «Паводок». Кинг не рассказывал Энни про «Паводок» и нисколечко не сомневался, что Роберт тоже ничего ей не сказал, хотя бы из тех соображений, чтобы не испортить свою репутацию в ее глазах.

Что-то в ответе Энни — когда она заговорила про Роберта — подсказало Кингу, что эти двое спят вместе. Перед глазами вновь встала та же картина, что и в тот вечер, когда они познакомились, Роберт и Энни: ее тело — уже не такое знакомое, память стирала детали, — и мужская фигура поверх него. Кингу ужасно хотелось спросить, а знает ли Роберт, как это делается, если с женщиной?

А в его, Кинга, глазах Энни вновь стала загадочной и интересной, словно окутанной флером тайны; совсем как тогда, в музее, когда он впервые увидел ее с группой школьников. От него не укрылось, что ее равнодушие к нему, ее беззаботный тон — лишь притворство. Ему доставляло особое удовольствие говорить с ней как с просто знакомой, одновременно смакуя воспоминания о ее теле — о формах, запахах, ощущениях.