— Да, — соглашалась мама. — Но когда я была маленькой, у Стрелы один мальчик сломал позвоночник, и он вовсе не собирался перебираться — его толкнули нечаянно.

— Толкнуть могут на улице, — из упрямства возражал я, вовсе не собираясь прямо сейчас бежать на Стрелу. Там было, конечно, интересно, но дорога туда и обратно занимала большую часть дня, это имело бы смысл, надумай я и вправду перебираться на мыс — а просто постоять на берегу, мечтая о том, чтобы стать лёгким и ловким, прыгуче-летучим, неуязвимым для камней и волн…

На самом конце Стрелы стояла древняя башня — маяк. Говорили, что когда-то она была намного выше, и строили её вовсе не для того, чтобы подавать сигналы морским судам. Говорили даже и такое, что когда-то эта башня стояла не на самой Стреле, а на окраине города. Говорили, её возвёл сам Проклятый, и в ней он занимался своими страшными делами…

Но явившийся из чужих земель маг уничтожил Проклятого, и от удара его огненного кулака верхнюю половину башни снесло, как срезало, а потом какой-то непостижимой магией она и вовсе сместилась в пространстве. Управители города сперва собирались довершить дело, чтобы не оставить даже и памяти о ненавистном чернокнижнике — но башня оказалась на диво крепкой, не иначе заколдованной. Полвека она пустовала, а затем, когда Проклятый и его дела ушли в историю, «угли подёрнулись пеплом», и новые власти распорядились устроить в башне маяк.

Маяку там было самое место — Стрела и рассыпанные со всех сторон от неё подводные утёсы грозили гибелью кораблям в туман или в шторм.

Человек, который решился пойти в смотрители маяка на Стреле, наверняка был или отчаянным храбрецом, или просто чокнутым, рассуждали мы, мальчишки, глядя с берега на темный клык маяка. При этом сами же воображали себя в роли такого странного и отважного отшельника. Никто из нас не знал, кто сейчас служит смотрителем на маяке, стар он или молод, и что заставило его взяться за такую работу.

…— Идём, — сказал мне Мальчик. Тогда он впервые появился прямо у нашего дома — солнечным утром он был полоской чёрной краски на белёных камнях стены — или трещиной в темноту. Я понимал, что боюсь его — не из-за его непостижимой силы, а скорее потому, что моё первое с ним знакомство оказалось связано с той омерзительной сценой… Я хотел избавиться от этой связи, чтобы получилось так, что Мальчик, выручивший меня у пруда, стал моим другом — а жестокой радости, упоения в его глазах в тот миг — не было. Ведь я мог просто ошибиться тогда…

Я пошёл за ним, ни о чём не спрашивая. Улицы были, как обычно, пустынны — я привык к этому настолько, что удивился бы, случись иначе. Мальчик шёл впереди — я вдруг понял, что он удивительно грациозен. Он как будто упивался властью над своим же телом, он то шагал степенно, точно юный принц, то чуть ли не бежал вприпрыжку — но всё время это было как танец, как будто каждое движение его незагорелых ног и рук отработал гениальный танцмейстер.

В какой-то миг мне почудилось — Мальчик не отбрасывает тени. Я почему-то не испугался и почти не удивился — правда, тут же обнаружил, что тень никуда не девалась, наверно, она ненадолго затерялась в причудливых движениях, сиянии летнего солнца, белых камнях мостовой и тонких, изломанных линиях теней от веток дерева в саду за оградой.

Мне хотелось спросить его, почему он одевается в чёрное. И понять, почему он нисколько не загорел за два жарких месяца…

Улица вывела нас на вершину одного из холмов, на которых лежал город. Дома и ограды расступились, отсюда было видно море.

Мальчик остановился, повернувшись ко мне. Кажется, он слегка запыхался, на лбу блестели капельки пота.

Он всё-таки настоящий, обрадовался я — и одновременно испугался — получается, я ждал чего-то другого?

Он тихо засмеялся, встретив мой взгляд.

— Идём, — сказал он снова. — К башне. — И указал на Стрелу.

Я обмер от страха и радости — что-то должно было случиться.

Сильный ветер с моря на берегу сделался плотным настолько, что, казалось, ещё немного — и я смогу отрывать от него комки. Утёсов, соединяющих Стрелу с берегом, почти не было видно из-за волн.

Мальчик прыгнул вперёд, обернулся, подал мне руку.

Он сумасшедший… Зачем… Разобьюсь.

Я шагнул…

Он прыгнул — а я шагнул.

Кажется, ветер завыл и глухо хлопнул, как развернувшийся ковёр.

Дальше я почти ничего не помнил. Глаза Мальчика, то тёмные, то сияющие, и его ладонь. Он раз за разом прыгал вперёд, и я снова и снова хватался за его руку.

Я опомнился, когда стало тише. Башня-маяк была совсем близко — значит, мы уже какое-то время шли или бежали по косе, по ровной галечной тропе.

— А вот и смотритель, — сказал мальчик.

Я не заметил её сразу, потому что в сером платье она сливалась со стеною башни.

Девчонка. Я замигал, ища глазами другого, настоящего смотрителя. Девчонка не двигалась и, наверно, если бы не длинные её волосы, взбиваемые ветром, я мог бы и вовсе не заметить её.

— Это девчонка, — растерянно прошептал я.

— У неё хороший слух, — откликнулся мой спутник.

— Она — смотритель?!

— Не только. Даже не столько. Она — Сочинитель.

— Кто?

Мальчик не ответил. Он шагнул к башне и потянул меня за руку. Девчонка не двигалась. У неё были странные глаза…

…— Следить за огнём нетрудно. Рыбаки появляются два раза в неделю, оставляют еду, пресную воду, и заправляют бак маслом для фонаря. Только на самом деле масло я сливаю в другой бак, чтобы обогревать башню. Я люблю, чтобы тепло, а тут всегда ветер. А для фонаря масло не нужно… ОН сделал так, чтобы фонарь светился сам. Только в городе об этом не знают. А то бы испугались… — добавила она с насмешкой.

— А ты — не боишься? Ты тут одна… Если шторм, гроза, а рыбаков долго не будет. Ты даже не выберешься отсюда.

Хивенна перевела взгляд — как будто смотрела на что-то далёкое над моей головой. Она делала так уже третий или четвёртый раз — и сначала я испуганно оборачивался, а теперь почти привык. Я знал, что ТАМ ничего нет.

— Я мало чего боюсь.

— Почему? — вырвалось.

— Те, кто жил в храме Лисиппа… они не такие… как обычные.

Я тогда не понял — сказала она это с гордостью или с горечью.

…Мой брат говорил, что меня подменили эльфы. Когда я жила дома, совсем ещё маленькая, все говорили, что я неправильная. Мама считала, что я, наверно, скоро умру, потому что очень хилая. Она мало обращала на меня внимания, зато почти никогда не лупила — а моих братьев часто лупила, потому что они баловались и шумели, отнимали друг у друга хлеб, молоко и яйца. Но меня и они не обижали — это, наверно, из-за глаз. Папа говорил, что когда я смотрю на кого-то, тому делается нехорошо за свои поступки и даже дурные мысли. Поэтому, если кто-то уж очень бушевал, он мог стукнуть меня только сзади. Но я научилась вовремя прятаться, если чувствовала поблизости скверное настроение. Мы жили в деревне, и там было много укромных уголков, только зимой плохо, все собираются в доме и то и дело ссорятся.

Когда я болела, я придумывала себе всякие истории. Я могла часами смотреть на стену или на потолок, или на пол — и там каждая трещинка или шероховатинка превращались для меня в загадочное ущелье или заколдованную гору, или в древний замок. Папа иногда рассказывал нам сказки, и тогда они сплетались с моими историями. Однажды весной, после долгой болезни, я нечаянно стала бормотать какую-то историю вслух, хотя и тихо-тихо, и смотрела я перед собой, не двигаясь. Папа думал, что я брежу, и сел рядом, чтобы проверить, есть ли у меня жар. Но жара не было. Папа прислушивался к тому, что я сочиняю, и слушал очень долго. После он иногда сам подходил ко мне и просил рассказать о чём-нибудь. Сперва мне было трудно начинать историю вслух, но он спрашивал о том, о сём, и как-то незаметно история начинала течь сама. Потом и братья просили историй, только им хотелось, чтобы в историях было больше битв и тайн, и всяких мертвецов, а я иногда могла целый час рассказывать только о том, какие вещи стоят в комнате замка или какие деревья растут в лесу. Я рассказывала только то, что само хотело рассказаться.