У меня нет друзей с летучкой. Вот в чём беда. Чудак Чумчум устраивает полёты на Косогорах, и половина городских мальчишек и девчонок соберётся там, чтобы побегать с летучками. Чумчум делает это уже второй раз. Но на прошлой неделе я пришёл слишком поздно. Летучек было семь, а желающих попрыгать с ними — семьсот, если не больше. Я посмотрел на эту сумасшедшую толпу орущих, визжащих и бестолково толкающихся ребят, мне стало грустно… и я ушёл, даже не стал смотреть, как они прыгают.

А вчера случилось маленькое чудо… или даже большое. Только я боюсь про это думать — вдруг ничего не получится.

Я встретил очень странного человека. Он был грязный и оборванный. Он стоял у ручья, как будто в нерешительности: будто хотел умыться, но то ли опасался воды, то ли не хотел, чтобы грязь испортила ручей. Я немного расстроился — не понравилось, что бродяга торчит тут, у моего ручья.

Увидев меня, бродяга испугался. Он попятился в тень мостика. Приложил руки к груди, потом крепко сжал губы и коснулся их указательным пальцем. Я почему-то сразу перестал на него сердиться и кивнул. Подумал, что бродяга не хочет, чтобы его видели. Ну и ладно, у меня тоже бывает такое настроение, я же понимаю. Я кивнул и зашагал в обход…

Вечером я вернулся на это место. Шёл я осторожно, чтобы не напугать бродягу. Но его нигде не было. И следов никаких. Ручей весело щебетал у моих ног, я подумал, что сегодня его плеск — словно настоящая песня. Мне иногда хотелось петь, но я стеснялся. А ручей как будто пел за меня. И воздух вокруг как-то по-особенному тёк — я чувствовал его всей кожей, даже сквозь одежду.

У мостика я присел, опустил ладони в воду. И замер. У края воды, почти занесённый илом, лежал удивительной формы кусок дерева — это был треугольник с волнистыми краями. Поверхность деревянной штуковины тоже была какой-то странной; я не сразу сообразил, что это выпуклые буквы.

Руки у меня дрожали, когда я вытаскивал её из воды. Я чувствовал волшебство так, что хотелось вопить, смеяться и плакать сразу. Пришла мысль, что кто-то сейчас будет идти мимо и решит отнять у меня это сокровище — но тут же я и понял: никто не сумеет, не сможет отнять. Потому что эта находка — не просто кусок дерева с воздушного корабля. От неё струилась сила, и она уже соединилась со мной, узнала, приняла меня. Теперь я её друг, и если кто-то захочет унести волшебную доску, она снова вернётся, сама.

Я не хотел учиться летать на виду. И не потому, что боялся. Это раньше, когда видел других ребят, прыгавших с досками, — боялся. А теперь, когда у меня в руках моя летучка — совершенно исчез страх. Теперь даже непонятно, как это было раньше.

Пробежав вниз по ручью, я замер перед длинной, с изгибами, деревянной лестницей. Она тянулась по склону ещё дальше, к самому подножию Холма. Ступеньки шатались, а некоторые и вовсе рассыпались — здесь мало кто ходил. Давным-давно; наверно, когда ещё мой прадед был мальчиком, там, «под горой», добывали руду. Лестница вела в заброшенные рудники.

А ветра нет совсем, подумал я. Давай…

И шагнул через две ступеньки. Сердце бултыхнулось тугим комочком, наконец пришёл страх — ничего не получится… И время как-то странно растянулось или даже попятилось: я всё ещё не коснулся ступенек, падал — и стоял, а ступеньки были всё там же, внизу, в полуметре подо мной…

Тёплый ветер подул в затылок, потом облетел вокруг и растрепал волосы на лбу. Ступеньки оказались чуть дальше внизу… я сжал внутри себя воздух — просто не сумел вдохнуть. Потому что я не опускался вниз, как это делали все, у кого была летучка. Лестница уменьшалась. А держаться за летучку было совсем не трудно — всё равно, что просто нести её в руках.

Город подо мной оказался таким… Я не представлял, что это будет так. Даже слёзы текли (хорошо, что не нужно никого стесняться)… Я знал, знал, что наш Город очень красивый. Я знал, что он ещё красивее сверху. Но такое я представить не мог…

Как странно. Какой мальчишка не мечтает о славе?.. И я думал, как бы здорово было, если бы у меня появилась летучка, и я бы прыгал лучше всех, и все ребята завидовали бы. А теперь я не хотел летать на виду. Не хотел участвовать в соревновании. Победить — это запросто. Потому что никто из ребят не может так летать. Потому что они всё равно не летают по-настоящему. Они прыгают. Я же могу делать всё, что захочу. Хоть кувыркаться в воздухе целый час, и мне не нужно ждать ветра.

И не нужно, чтобы кто-то на меня смотрел. Как раз потому, что они будут завидовать. И будут выстраиваться в очередь и подлизываться, чтобы я дал подольше полетать на доске. Будут обижаться и ссориться. Да нет, мне не жалко; я знаю, что с такой летучкой ничего не случится. Но это будет по-другому, совсем не так, как я хочу.

Вот бы встретить человека, с которым можно летать весь день, просто так…

…А пока я убегал каждый день — рано-рано утром, — за Город, на Нижние холмы. Я просыпался часов в шесть, и бабушка не взаправду охала — что со мной такое?! Я хватал бутерброды и летучку.

— Бабушка, не бойся!

Она смеялась. Она ни о чём не спрашивала больше.

Я возвращался поздно, когда солнце уже скрывалось за Городом. Запад впереди светился алым, башни Города чернели, будто кто-то нарисовал их сажей прямо на небе; только изредка там вспыхивали искры — закатный луч отражался от позолоты шпилей или распахнувшегося где-то окна.

Бабушка с дедушкой смотрели в это время «картинки-истории» в рамке. Картинки были скучные, про любовь. И, по-моему, совершенно одинаковые. Старенькая рамка уютно мерцала, порою от неё к стене проскакивали синие искры. Когда я был совсем маленький, я любил на них смотреть. Однажды я попробовал поймать искорку в ладонь, но искорка проскочила насквозь, уколов меня, будто иголками. Я испугался и долго не подходил к рамке, а потом как-то сам собою страх прошёл.

Я подбирался к бабушке сзади, обхватывал её шею руками и тихо шептал:

— Что, кроме всегдашнего?

— Не уморился? — так же тихо, одними губами спрашивала она.

— Не-а… Я там выспался. В траве, на холмах.

— Поешь-то сперва.

— Не, не хочу сперва. Потом.

И бабушка перечисляла те дела, которые оставили для меня. Если надо было что-то купить, приходилось бежать в дальнюю лавку «Колокольня», потому что ближняя, «Песочница», была уже закрыта, а в «Колокольне» отпускали и за час до полуночи. Мне жутко хотелось слетать в лавку с доскою, и однажды я решился. Взял сумку на ремне, повесил через плечо. Было уже совсем поздно, половина одиннадцатого. Я нарочно так тянул, чтобы на улицах стало пустынно. Если даже кто-то заметит, то не разберёт толком, что да как.

Дорога вела в гору. Я опустил летучку перед собой на высоту бёдер, чуть подтолкнул вперёд. Она понимала. Она заскользила над мостовой, а я бежал следом, чуть опираясь на неё, как будто помогал набирать скорость качелям. Потом лёг на летучку животом и полетел вниз — там, у Серебристого мостика, улица чуть опускалась. Потом снова вверх — и уже очень быстро, и уже не касался мостовой ногами! Летучка взяла выше, выше, я раскинул руки…

И тут что-то дёрнуло меня за щиколотку.

Рывок был сильный, летучка выскользнула, я упал на одно колено, но не расшибся. Потому что рядом со мной очутился человек. Он поддержал меня, подставив ногу. Летучка пролетела ещё пару шагов, замерла и тихо опустилась на мостовую, сделав вид, будто она — самая обыкновенная.

— Ку-ку! — сказал человек. — Приве-е-ет!

Он выглядел, как сумасшедший. Как ни странно, я успокоился — от сумасшедшего можно просто удрать. У него были длинные руки, болтающиеся, точно у куклы, которую дёргают за верёвочки. Он ухмылялся, рассеянно блуждая взглядом.

— Я давно тебя иска-а-ал. У тебя моя доска-а-а…

— Фига с два! — крикнул я, отпрыгивая. — Уж точно не твоя!

Глаза психа остановились. На мне. Ухмылка осталась, но она превратилась в какую-то задумчивую, словно этот тип и правда размышлял о чём-то.