– Ну чего там, Вань? – за спиной в проломе возник Сашка, бессменный его боевой друг-товарищ, с которым они топали от самой Волги. Только двое и осталось…
– Ух ты, глянь, Ванька, какого зверя завалили! Зондерфюрер СС, ни много ни мало.
Но это Иван разглядел уже и сам.
– Видал я их, всяких фюреров… Главного бы завалить, вот было бы дело.
– Завалим, дай срок, недолго осталось! А это что? Гляди-ка, не дали Гансу покурить перед смертью.
Сашка ловко вытянул зажигалку из мертвой руки, повертел.
– Едрить-тудыть, тонкая работа. Вань, гляди – вылитый король. Какой-то ихний Зигфрид, не иначе.
– С чего решил?
– А чего, сам не видишь?
Сашка достал кисет, ловко свернул самокрутку. Поднес к лицу зажигалку, начал крутить-вертеть, нажимать на разные места.
– Да что у этих фашистов все не как у людей?
– Чего, Саня, очки не действуют никак?
– Сам ты макака!
Кроваво-красная корона на голове «короля» мигнула. Самокрутка вдруг вспыхнула целиком, опалив Сашке ресницы и брови. Он выронил самокрутку, закашлялся, тряся головой.
– Газовая. Слыхал я про такие штуковины. Ну ее к бесу.
Он протянул зажигалку Ивану.
– Держи. Дарю от большого и чистого сердца. Война кончится, разъедемся мы по домам, и вот однажды в осенний вечер…
– Середа, Батурин – какого х…! – в проломе возникла каска старлея…
… И только тут Иван удосужился взглянуть на девушку. Глаза, и без того огромные, теперь занимали добрую половину лица. Девушка не отрывала глаз от безделушки, лежащей на ладони Ивана, и грудь ее вздымалась глубоко и часто. Иван почувствовал, как по телу поползли мурашки. Чокнутая. Или контуженная. Сейчас припадок будет… Эх, жалость какая, такая девушка…
– Что с вами, гражданочка? Последствия?.. – вернул шуточку Иван.
Но девушка уже взяла себя в руки. Нет, непохожа она на сумасшедшую.
– Как вас зовут, молодой человек?
Хм, «молодой человек»… Сама-то не больно старуха…
– Меня зовут Иван – с расстановкой произнес Иван. – Иван Семенович.
– А меня Тамара. Вот что, Иван…гм…Семенович. У вас найдется пара минут для разговора?
Иван усмехнулся. До чего война доводит – вот так, прямо на улице, клеить прохожего солдата…
– Нет, Тамара. У меня невеста есть. Извини, ничем помочь не могу.
Глаза Тамары стали сосредоточенно-напряженными.
– Я вовсе не принуждаю вас к сожительству, дорогой Иван Семенович. У меня к вам будет деловой разговор.
* * *
– …Нет. Не продажная вещь. Разговор окончен.
Иван повернулся и зашагал прочь, испытывая сильнейшее разочарование и обиду. Надо же, такая красивая девушка – и спекулянтка. Продай ей зажигалку… Как можно продать подарок друга? Ведь в тот день Сашка покурил в последний раз…
Поворачивая в проулок, Иван еще раз мельком взглянул назад. Девушка стояла, привалившись к дощатому покосившемуся забору, как будто разговор с Иваном высосал из нее все силы. На лице была написана такая усталость, граничащая с отчаянием, что Ивану даже стало ее жаль. Неужели и впрямь расстроилась из-за какой-то там безделушки? Мещанка…
Но Иван уже и сам понимал, что врет самому себе. Какая там мещанка! Достаточно раз взглянуть в ее лицо. Наверняка дворянка в седьмом колене, графиня какая-нибудь, из бывших… Может, верно, папенькина фамильная вещь? Ну и пес с ней!
Иван встряхнулся, разрушая наваждение чуждой, неземной красоты, и зашагал прочь.
Он шагал по улицам разоренного города, мимо щербатых провалов разрушенных, обгорелых домов, перепрыгивая через лужи и небрежно засыпанные щебнем воронки. Скорее, скорее!
… А потом была зима, и они катались на коньках на неровно залитом катке. Он все время падал, так как не умел толком, да и коньки, взятые в прокате, имели ботинки на три размера больше – других просто не было. У Маши коньки были свои, новенькие и аккуратные, и держалась на льду она гораздо свободнее. «Опять вынужденная посадка?» – смеялась она, глядя, как Иван в очередной раз рушится на лед. «Ты будешь полярным летчиком, теперь уже без всяких сомнений. Во всяком случае, посадку на лед ты уже освоил». Иван молча сопел, поднимаясь, и вдруг его щеки коснулась рука. Он поднял взгляд и поймал встречный. В зеленых глазах не было ни капли смеха.
«Больно?»
А потом была весна. Буйно цвели яблони, только что отгремела весенняя гроза, и они прыгали по островкам в лужах, засыпанных белыми лепестками. «Еще три экзамена, и порядок. Можно паковать вещи. Ты как, не раздумал летать?» – тот она наконец промахнулась, подняв тучу брызг – «Вот зараза, мое новое платье!»
Он смотрел, как она отряхивается, и ворочал в непривычно гулкой пустой голове: еще три экзамена, и можно паковать вещи… Возьмут, не возьмут в летное училище… Сердце вдруг защемило от… от чего? От предчувствия близкой разлуки? Ерунда, как это их можно разлучить? Кто это их посмеет разлучить? Бред!
«Замуж пойдешь за безродного?» – вдруг спросил он. Она перестала отряхиваться, выпрямилась. В зеленых глазах ни капли смеха.
«Позовешь – пойду»
А потом было солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года.
«От Советского Информбюро…»
… Они завалились в военкомат всей толпой. Военком, поводя мощными буденновскими усами, дождался, пока стихнут возгласы. «Все высказалыся? Теперь слухайте, що я вам кажу. Кто думае, що на войне треба тильки солдаты, глубоко ошибается» – он вдруг посуровел – «А робыть кто буде? Кто снаряды будет делать, патроны, винтовки? Те же танки и самолеты? Паровозы водить кто буде?» – он треснул кулаком по столу – «Що буде, коли каждый солдат себе сам буде место выбирать – где хочу, там воюю?» Военком оглядел попритихших ребят «Вот що я вам кажу, хлопцы. Ваше от вас не уйде… Будемо гутарить прямо, война началась не очень ловко, так що протянется, должно, с год, а то и боле. А пока сбирайтеся, принято решение об эвакуации вашего детдома-интерната, значит, на Урал» «Как на Урал?» «Да вот так! И разговорчики мне тут! Будете робыть, там сейчас рабочие руки ой как нужны. Все, свободны! Исполнять!»…
… «Нас завтра увозят на Урал куда-то. Говорят, работать надо, на заводах рук нехватка большая. И не откажешься, сейчас война, по законам военного времени знаешь… Дождешься меня?»
Зеленые глаза близко-близко.
«Немцы Минск взяли»…
* * *
– Бабушка, не подскажете, Гнутовы не здесь проживают? В этом доме до войны они жили…
Сухонькая старушка, возившаяся в огороде, с усилием распрямилась.
– А ты кем им будешь?
– Жених Машин – твердо выговорил Иван.
– Эх, солдат… – старуха зашмыгала – Нету их никого. Отец у них коммунист был, сразу, как немчура понаехала, в партизаны подался, ну а семьи партизан, сам знаешь… Убили их фашисты проклятые. Повесили вдвоем с матерью, как раз под Новый Год. А после и отца убили где-то.
Иван стоял, боясь пошевелиться, понимая, что стоит ему шагнуть – и он повалится, как подрубленный.
– Где схоронили? – услышал он чужой, посторонний голос. Разве это его голос?
Старушка поколебалась, потом решительно скинула фартук и двинулась к калитке, на ходу подхватив прислоненную к забору палку.
– Пойдем, солдат, покажу ихнюю могилку. Уж ты не обессудь, они обе в одной…
* * *
Иван стоял возле неприметного холмика, обложенного дерном. На толстой доске была приколочена жестяная пятиконечная звезда, уже слегка поржавевшая. Ниже на фанерке было выведено черной краской «Гнутова Елизавета Максимовна – 1901-1941» «Гнутова Мария Алексеевна – 1924-1941» Фанерка выделялась светлым тоном – очевидно, прибили не так давно. Вот и все…
Он не помнил, как долго стоял возле могилы. Он не помнил, как оказался на той самой скамейке в том скверике, где грустный Пушкин уныло отбывал свой срок в зарослях акации и сирени. Теперь кусты были еще гуще, зато приземистей. Иван пригляделся – молодая поросль лезла из земли, забивая старые пеньки. Очевидно, немцы в свое время вырубили здесь кусты, опасаясь партизан. И Пушкин уцелел, только еще сильнее облупился. И даже скамейка сохранилась, надо же. А ее нет.
