Несколько человек, уверенно работая локтями, проникли в зал раньше Твердовского, но его любимое место оставалось свободным. Во втором ряду, почти посередине, под номером восемь, — восьмерка была его числом. Не успел он сесть, как оказались занятыми и места справа и слева. Второй ряд, в отличие от первого, любили многие.
На мгновение вспомнив о студентке, Василий Ильич поискал её глазами и обнаружил на другом конце зала, в самом дальнем углу. Арбузные губы пламенели даже отсюда. Хоть бы не двинулась к выходу сразу после сеа… додумать эту мысль не получилось.
Всколыхнулась правая кулиса, и публика разом затихла.
На сцену вышел Кузьмич.
В длинной, до колен, домотканной рубахе с вышивкой по вороту и подолу он напоминал Иисуса Христа и одновременно Григория Распутина. Волнистые пряди волос спадали на плечи, аккуратно подстриженная рыжеватая борода вилась колечками. На груди висел массивный православный крест. Кузьмич называл себя колдуном, но такое определение коробило Твердовского.
Святой человек!..
— Мир вам, братья и сестры, — зазвучал его мягкий всепроникающий голос. — Кто пришел с миром, тому воздастся. Кто пришел в болезни, тот исцелится. Кто верует, тому Бог дарует энергию, данную космосом. Закройте глаза!
Закрыл. Во тьме под веками замерцали синусоиды и концентрические круги, а затем лимонным силуэтом на темно-лиловом фоне возникла сияющая фигура Кузьмича. Теперь они были — один на один во Вселенной.
— Воздымите ладони!
Его руки взметнулись над головой мгновенно, без малейшего зазора после слов святого человека. Несколько томительных минут, на протяжении которых Кузьмич объяснял другим, — темным, непосвященным и совершенно лишним! — как открывать навстречу космосу энергетические каналы. А его, Василия, каналы, уже распахнутые, словно алчущие рты, вибрировали, изнывая в нестерпимой жажде…
И вот пространство пронзила вспышка ярчайшего света, и огненные потоки ударили в раскрытые ладони, заструились по телу невыносимо восхитительным теплом. Космическая энергия, живая и живительная, омывала и пропитывала каждый сосуд и нерв, каждую клетку усталого организма. Голова, ещё минуту назад тяжелая, перегруженная ненужным темным шлаком, стала легкой, как пушинка, прозрачной и чистой, как линза точного прибора. Миллионы микроскопических иголочек приятно покалывали кожу, заодно очерчивая контуры земного тела, — иначе оно бы полностью растворилось в сверкающем эфире. И мягкими оболочками приникали к нему астральные тела — Василий пока научился различать четыре, но знал, что их гораздо больше. И победительным пурпуром светилась его мощная аура, — подобной, наверное, нет ни у кого из присутствующих в зале… если не считать самого Кузьмича.
Гордыня, укоризненно одернул себя Твердовский. Эта внятная и земная мысль безжалостно свидетельствовала о том, что волшебный процесс подпитки космической энергией завершился.
— Откройте глаза.
Кузьмич опустил руки; широкие рукава рубахи упали следом, прикрывая жилистые предплечья. Со своего места во втором ряду Твердовский видел, что на изборожденном морщинами лбу святого человека блестят крупные капли пота. Воистину каторжный труд — быть посредником между Богом, космосом и сонмом недостойных, собравшихся здесь… Лишь подлинный подвижник способен на такое. Причем совершенно бескорыстно: общие сеансы Кузьмич проводил бесплатно, а небольшую, видит Бог, мзду брал только за индивидуальную работу… и святому надо на что-то жить.
Кузьмич заговорил.
Его речь полилась плавно и вольно, порожденная союзом могучего интеллекта и тончайшей души. Каждое слово было откровением; вечные истины блистали новизной, а взрывные артефакты воспринимались как нечто давно знакомое и родное. Назвать это лекцией либо проповедью было бы кощунством. Возможно, именно так говорил со своей паствой сам Христос… хотя кто знает: может, даже ему такое было не под силу.
Вот Кузьмич слегка возвысил голос: если бы сейчас он просто попросил Василия пойти на смерть, тот пошел бы, не задумываясь. А если бы… Боже, если б он только позволил… поцеловать край своей вышитой хламиды!..
А потом и это счастье кончилось, просочилось последними каплями, обнажив дно. Время сеанса истекло. И, практически без всякой команды — было разве что неуловимое движение правой руки святого человека — зал поднялся, как один человек, все воздели руки над головами и зааплодировали, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. То были не просто аплодисменты: каждый хлопок плотнее запечатывал каналы, чтобы не допустить утечки энергии, чтоб её хватило надолго, на целую неделю…
А мне — на месяц, — подумал Твердовский, истово, до боли вбивая друг в друга ладони. Эта мысль потянула за собой на ниточке ряд прочих: мама, Сашкин звонок, козы… и вышла на глупую девицу, находившуюся, он помнил, где-то в последних рядах. Сейчас, в момент просветления, думать о земной грязи было особенно неприятно… но что поделаешь? Вдруг у неё и в самом деле нечистая карма или черная аура?!..
Жестом, известным лишь посвященным, он подозвал послушницу Аллу, помогавшую Кузьмичу вести мирские дела. Алла внимательно выслушала Твердовского, приняла пожертвование и сделала пометку в записной книжке. Его очередь к Кузьмичу оказалась четвертой.
Теперь нужно было перехватить девицу, пока её не угораздило сбежать из зала.
* * *
Было самое время потихоньку пробираться к выходу — эти ненормальные вовсю раскачивались и хлопали в ладоши. Ну и дает Твердолобый! Косит, понимаешь, под умного доцента, а сам…
Хорошо еще, что я села сзади, хотя запашок добрался и сюда. Либо я полная дура, либо точно так же воняет у нас в общаге на седьмом этаже по пятницам, когда пацаны собираются у Вовчика драп покурить. Комендантша их раньше гоняла, пока не скинулись ей на шампусик и коробку конфет.
Тут, в кино, одной бутылкой явно не обошлось!..
В общем, я понимала, что пора делать ноги. Но очень уж любопытно было поглядеть на Твердолобого по обкурке.
Он как раз показался вдалеке, в проходе между рядами, — шапочка на затылке, галстук на боку. Умереть — не встать! И даже стало его жалко: ещё не дойдет до дому, бедняжка, под машину выскочит или что-нибудь такое, по обкурке же запросто. Андрей из девятой общаги, где кибернетики живут, в феврале так и замерз в парке на лавочке. Тоже к Вовчику ходил…
Твердолобый в проходе озирался вокруг безумными глазами — надо же, и очки куда-то заныкал! Я, так и быть, решила его окликнуть:
— Василий Ильич! Вы не меня ищете?
Когда он, пробравшись сквозь толпящийся народ, подбежал и схватил меня за руку, квадратная оправа уже торчала у него на носу, а галстук болтался довольно ровно. И выражался Твердолобый более-менее, слова почти не растягивал. Так что это, похоже, был не драп, а какая-то штука полегче.
— Куда вы пропали?! Святой человек не станет ждать! Идемте, и сотрите же, наконец, эту вульгарную помаду!
А вот это фигушки! Чтоб я ходила по городу со стертой помадой?!.. Перебьется твердолобовский святой.
Тут до меня дошло, что мы идем к тому самому колдуну, который махал на сцене руками и что-то болтал про космос, а когда все позакрывали глаза, отходил побазарить со своей барышней — худенькой, в черном платье, как у монашки. Колдуна я как следует не разглядела: зрение у меня так себе, очки носить облом, а линзы дорогие… Так что посмотреть на него вблизи было бы интересно.
Мы с Твердолобым поднялись за кулисы, где уже собралась порядочная толпень: в том числе и старушки, и мамаши с маленькими детьми, и даже один дяденька в инвалидной коляске. Я прикинула: если колдун тратит на прием каждого по десять минут, нам здесь кантоваться часа три. Сразу как-то расхотелось на него смотреть…
Но оказалось, что очередь не живая, а вроде как по записи: барышня в черном выглядывала из-за двери и называла фамилии. И Твердолобого она вызвала уже минут через пять. Никого пропускать вперед он, понятно, не стал.
В комнате, куда мы вошли, ничего колдовского и в помине не было. Обычная подсобка, какие есть в любой конторе. В кинотеатре она, правда, оказалась не совсем такая, как везде. На обшарпанных дощатых полках лежали круглые коробки от фильмов, затянутые паутиной. Одна стена залеплена выцветшими фотками, — наверное, актеров, — но я никого не узнала. Еще был шкаф со старыми толстенными скоросшивателями, а больше ничего.
