Порой Учитель посреди речи начинал читать стихотворение о человеческом существовании, которое непосредственно касается всякого смертного, будь он богатым или нищим: «Существование циклично. Нет таких аплодисментов, которые длятся всегда, нет такого освистывания, которое было бы вечным».
Эта мысль заставила меня замкнуться в себе самом и поразмышлять над великими людьми истории. Иисус Христос был любим многими, но предан, и от него отказались его самые близкие друзья. Юлий Цезарь пережил периоды славы и времена бедствий. Друзья Брут и Кассий предали и убили его. Наполеон вознесся, как немногие, и был унижен, как редко кто унижался. Линкольн, Кеннеди и Мартин Лютер Кинг прожили цикличный отрезок существования.
В то время как он странствовал в этом социальном феномене, Бартоломеу и Барнабе не могли не говорить, ибо желали завоевать место среди толпы. Не соглашаясь с Учителем, Бартоломеу заявлял ему:
— Великий шеф, я думаю, что ваше суждение не находит отклика в моей истории. И, пытаясь философствовать, добавлял: — Мое существование не является циклическим спектаклем. Годами я только унижаюсь. Меня освистывают, ругают, презирают, считают бродягой, мошенником и бессовестным человеком. Я знаю только кризис и еще раз кризис.
Барнабе, услышав, как Бартоломеу завоевывает статус, не захотел отставать и решил влезть в это дело. Подобно политику, разглагольствующему во время какой-нибудь кампании, он завопил:
— Глубокоуважаемый Учитель и люди, которые меня слушают! Если Краснобай вот уже годами живет в кризисе, то я хочу заявить, что с тех пор, как меня знают люди, я живу в несчастной набедренной повязке. Я оказался в тяжелейшем положении, без ориентира, без мобильного телефона, без кредитной карточки и без money. — В этот момент он повысил голос и добавил, как какой-нибудь политический лидер: — Но я верю вашему слову, о Учитель, что существование циклично и что наступит день, когда я буду востребован людьми. Потому что в этом городе есть только два типа избирателей. Те, которые голосуют за меня, и те, которые меня не знают. — И, восхваляя себя за фразу, которую он построил, Мэр сказал: — Я — гений! — И с восторгом зааплодировал самому себе.
— Нас двое! — подтвердил Бартоломеу, тоже аплодируя самому себе.
Эти два мошенника были настолько бесстыдными, что соревновались друг с другом, пытаясь выяснить, кто из них лучше. Любой спор годился, лишь бы они были в центре внимания. То, что выбор Продавца Грез пал на них, таило в себе опасность для проекта. Единственной причиной этого выбора, ставшей для меня убедительной, было сострадание, теория периодичности удач и неудач, которые он пережил. Я думаю, что это сделало его сострадательным к людям уровня Бартоломеу и Барнабе.
Ссылаясь на некоторые загадки циклического движения своей таинственной истории, он порой объяснял это и кругом своих друзей.
— Я ходил по высоким горам, как газель, которая никогда бы не представила себе, что может сорваться, — говорил Учитель. — Но наступил день, когда я прошел через негостеприимные долины тоски, место, через которое, вероятно, проходили, не будучи в поле спекуляции, немногочисленные умственно здоровые профессионалы. В этих долинах я открыл, что все то, что я знал о себе, отражает едва лишь поверхностные слои моей личности. Я понял, что был чужим в собственном доме, незнакомцем для самого себя.
Пораженный этим открытием и потрясенный непостижимыми потерями, он сказал, что уединился на одном острове и оставался там свыше трех лет. Время остановилось. Все и ничего не стало для него тем же самым. В своем месте уединения он был глубоко подавлен; у него был роскошный стол, но не было аппетита. У него была только жажда знаний.
— Я поглощал книги днем и ночью, сидя и стоя, на ходу и на бегу. Я домогался их с тем же желанием, с которым астматик добывает воздух, я втягивал их в себя с тем же отчаянием, с которым жаждущий втягивает в себя воду. Я проглатывал книги по философии, неврологии, истории, социологии, психологии, теологии. — И подчеркнул: — Книги оказались паспортом для путешествия в наиболее неизвестный и близкий мир, душевный.
После этого процесса Учитель собрал себя по кусочкам и вернулся в социальную среду, но уже был другим человеком с другим мировоззрением; он больше не смотрел на общество по-прежнему. Он не стал ни героем, ни мессией, но человеческим существом, осознающим свое несовершенство, собственное безумство и безумство общества. С интеллектом, закаленным в высокой температуре, он с тех пор перестал хотеть изменить мир, а отважно заявлял о том, что есть другие возможности, другие пути. Продажа грез превратилась для него в воздух, душу, энтузиазм, дыхание, смысл существования,
Но все еще множество вопросов беспокоят меня, когда я думаю о его жизни. К чему он хочет прийти? Чего он в действительности от нас хочет? Почему он все время стремится к тому, чтобы будоражить мозг идущих за ним? Может, он бежит от чего-то? Действительно ли он блистал на общественном поприще? Как возможно такое, что тот, кто был очень уважаем когда-то, позволяет вешать на себя ярлыки лжеца, психопата, бунтовщика? Кем он был на самом деле?
После того как на большом стадионе Учитель рассказал несколько глав своей жизни, он стал хранить молчание. Он ни слова не говорил о своем загадочном прошлом. Мы не знаем, пользовался ли он иносказательным языком, сообщая что-либо о себе, и происходило ли все, что он говорил, в реальности. Мы выявляли это мелкими порциями, по мере того как разузнавали все сами. Но что нас больше всего волновало, так это риск умереть, которому в последнее время он подвергался.
Мы не знали, кто хочет убить Учителя и почему хотят устранить, вырвать из окружения живущих на Земле людей человека, который излучает мягкость и щедрость. Обеспокоенный опасностью, которая грозила его друзьям, он сделал так, чтобы отдалиться от нас. Но мы настояли на том, чтобы остаться. Не имея понятия о масштабах этой опасности, Бартоломеу, наоборот, даже предложил себя в качестве охранника.
— Дорогой шеф! — воскликнул он. — Если нужно защитить такого великого человека, как вы, то вот он я! Никто рядом со мной не умер.
Учитель посмотрел на него и спросил:
— Так-таки не умер?
Подняв руки к голове, Бартоломеу заговорил громче, со всей искренностью:
— Умереть не умер, но был избит, подорван, остался с поломанными костями, измочален.
Стараясь показаться сильнее, чем Бартоломеу, Мэр стал говорить более серьезно, чтобы продемонстрировать свою преданность Продавцу Грез:
— Учитель, если вы будете ходить со мной, то опасности, которые Краснобай создает вам так же, как и ваши враги, будут ослаблены.
Я не выдержал. Я знал, что он говорил ради того, чтобы просто говорить, и не обращал внимания на свои слова.
— Что означает слово «ослабленный», Мэр? — спросил я, стараясь унизить его.
Но пройдоха выкрутился. Он сказал мне:
— Уважаемый избиратель, если ваше образование недостаточно, я советую вам обратиться к словарю.
Я забыл, что я — социолог, и у меня появилось желание залепить ему пощечину. Но мы говорили о защите Учителя, а он не мог допустить ненадежности вокруг себя.
Димас, мошенник, специалист по раздаче тумаков, решил продемонстрировать свою преданность, хотя ни один кошелек не был в безопасности рядом с ним.
— Учитель, безопасность — это мой девиз. Поговорите со мной.
Димас был на излечении, у него была активная клептомания, иными словами, предметы, ему не принадлежавшие и находившиеся в его поле зрения, дергали за спусковой крючок его психики, что вызывало в нем повышенный интерес к ним, принудительно подталкивая его попытаться завладеть ими.
В этот момент Эдсон, верующий, увидел свою любимую ручку в кармане у Димаса.
— Это моя ручка, — заявил он.
Не испытывая никакого стеснения, плут Димас ответил ему:
— Да, я знаю! Поэтому я храню ее для тебя. — И вернул ему ручку.
Эдсон считал, что обладает сверхъестественными способностями, и постоянно хотел совершить чудо, чтобы выделиться. Как только он получил свою ручку назад, он обратился к Учителю:
