И он громко закричал, распугивая прохожих:

— Вы грезите свободным мозгом? Если грезите, почему же вы не подвергаете себя риску, чтобы спасти этого юношу? Риск потерпеть неудачу, быть осмеянным, пристыдить, расплакаться, получить ярлык глупца, психа, обманщика входит в список каждого продавца грез. Именно для этого я вас позвал!

И, глубоко вдыхая, интриган, за которым мы следовали, подстегнул нас:

— Этот молодой человек не хочет себя убить. У него есть жажда жизни, но он не знает об этом. Используйте его саморазрушающую энергию, чтобы воспользоваться этой жаждой. Как? Понятия не имею! Освободите ум! Танцуйте вальс жизни с гибким, обладающим богатым воображением, освобожденным разумом.

Я поверил. У меня комок подкатился к горлу. Я танцевал под разную музыку в университете. Но этой музыке меня не научили.

— В танцах я понимаю! — сказал Краснобай. — Но именно этого я боялся.

— Que pasa, hombre?^[3] Я mucho^[4] больше! — сказал Мэр и сразу же потянул Монику танцевать.

Он сделал это так неожиданно, что она не успела сказать «нет». Придя в себя, она все-таки высвободилась из его хватки. Человек умирал, а эти двое нашли время шутить.

Добрые самаритяне или сообщники похорон?

Мы не были верующими, не были врачами, в том числе психологами. Мы не были совершенными, не были уверенными и тем более не имели богатого опыта в спасении людей, находящихся в депрессии для нового пути существования. Мы были людьми, плененными одним чудаком, который использовал все способы, чтобы мы стали свободными в единственном месте, где мы легко попадали в заключение.

Слова Учителя стучали в наши души. Нам пришлось попытаться исполнить эту миссию. Особенно это касалось меня. Я не мог оставаться безучастным, поскольку уже прошел через подобное происшествие и почти убил себя. Но я был связан. «Связан чем? — подумал я. — Страхом того, что другой убьется, или страхом потерпеть неудачу при оказании ему помощи?»

Я терзал себя признанием, что страх потерпеть неудачу или потерять собственное лицо были более чувствительными, чем озабоченность чужой жизнью. Я был в плену у системы, но рассуждал о свободе, когда преподавал социологию. Я был критически настроенным интеллектуалом и поэтому думал, что критики, хотя и были свободными, редко подставляли лицо под удар. Они защищали собственные недостатки под прикрытием своей критики. Мне нужно было попытаться, мне нужно было перейти границы своего эгоизма, но мои ноги не слушались приказа разума. Стресс привел в беспорядок мои мысли и нарушил равновесие между моим мозгом и моим телом.

«А теперь, Жозе, — как говорил поэт Друммонд, — сопротивляюсь или уступаю? Протяну руки или прижму их к себе? Предстану перед обидой или спрячусь?» Я тосковал по университетским временам, там было мое убежище, университет защищал мои безумства. Нужно делать выбор и принимать последствия. Я нашел тысячу поводов, чтобы не протягивать руки тем отверженным, которых я встречал в прошлом, но теперь эти поводы исчерпались.

Саломау, самый молодой из группы, тер руками грудь. У него начался приступ, он задыхался. Видя, как забавляется Мэр, Учитель задал ему взбучку. Он попросил, чтобы тот прекратил шутить и присел. Мэр опомнился и подчинился. Видя, что мы не в силах справиться с сомнениями, Учитель сказал нам в последний раз:

— Кого мне послать?

Профессор Журема провела рукой по волосам. Я опустил голову. Эдсон размышлял, Димас сопел. Внезапно, пока мы прятались от бури, два дерева упали нам на головы. Это были Бартоломеу и Барнабе. Первый напыщенно произнес:

— Дорогой шеф! Пошлите меня. Я — отличник. Я принимаю на себя благородную миссию.

Барнабе поднялся и заговорил без тени неуверенности:

— Учитель! Я здесь. Я — свободный разум. Неужели я смог бы отказаться освобождать другие умы?!

У меня начался нервный приступ. Мне, закоренелому атеисту, понадобилось обратиться к божеству. И я сделал это таким тоном, что все услышали.

— О Господи, нет, только не этих двоих!

Но эти двое продемонстрировали больше храбрости еще до того, как я их отверг. Они поднялись со всей решительностью. Конечно, я знал, насколько они непоследовательны, не способны думать о реакции, которую вызывали у окружающих.

Предвидя наихудшее, я предупредил Учителя. Но добился того, что меня отчитали.

— Учитель, Бартоломеу и Барнабе — хорошие люди, они молодые, с добрыми намерениями, им нравится помогать себе подобным. Но лучше бы они этого не делали.

Парочке это не понравилось. Они стали недовольно ворчать.

— По какой причине, Суперэго? — возразили оба, нисколько не сомневаясь в себе.

Я не выдержал. Я забыл, что на другой стороне площади находится человек, который собирался покончить с жизнью, и добавил без особой любезности:

— По какой причине? Да есть множество причин, — повторил я с раздражением. — У вас язык без костей! Вы невыносимы, непослушны, вы — бунтари. С вами обоими задача, которая является сложнейшей, станет невыполнимой миссией!

— Мне знаком этот фильм! — заявил Мэр, глядя на меня.

Краснобай имел наглость добавить:

— Ясно! Это был Тонзиньу Крус.

Профессор Журема поправила его:

— Том Круз!

Пресловутый великий Краснобай тут же возразил ей:

— Журемушка, Том Круз — это для чужих, а Тонзиньу — для близких.

Профессор Журема, хоть и была более миролюбивой, чем я, тоже не выдержала. У нее волосы встали дыбом. Озабоченная, перепуганная, она боялась, что поведение этих двух алкоголиков в стадии выздоровления и бомжей по призванию могло скомпрометировать великий проект Учителя. И тогда революция безымянных пойдет на спад. Перед лицом всего этого она посоветовала:

— Учитель, мне действительно нравятся Бартоломеу и Барнабе, но только у вас есть достаточно опыта, чтобы использовать хоть какой-то шанс и не допустить самоубийства.

Услышав все это, оба, вместо того чтобы промолчать и отказаться от опасной миссии, принялись еще больше настаивать. Краснобай решительно заявил:

— Дорогая и прекрасная Журема и уважаемый Супер-эго, вы не знаете, что я и Барнабе — специалисты по вытягиванию самоубийц из петли.

— Что, действительно? — спросил Барнабе у Бартоломеу. Но потом закашлялся и поправился: — Да, ясно, без сомнения, мы — специалисты. Мы уже отправили десятерых в царство небесное.

— Десятерых? — спросил я, думая, что это была шутка.

— Да, десятерых! — подтвердил закоренелый трепачи вытянул ладони с растопыренными пальцами.

Мы чуть было в обморок не упали, услышав эту статистику, но никто в группе не сомневался, что они в самом деле отправили десятерых на кладбище. Я представил себе, что было бы со мной, если бы эти двое попытались удержать меня, когда я хотел распрощаться с жизнью. Это уже было. Я провел правой рукой по шее и по голове, чтобы почувствовать, что я жив. К горлу подкатился комок.

У Моники, всегда терпеливой и веселой, была особая привязанность к бродягам, но она знала, что, когда обстановка требует спокойствия, с ними лучше не разговаривать. Осознав, что за прошедшие два месяца их состояние не улучшилось, она вежливо, не называя имен, обратилась к Учителю:

— Учитель, я ожидала, что со временем ваши ученики станут более спокойными, думающими, уравновешенными. — И добавила: — Но, похоже, некоторые совершенно не меняются.

Не знаю, понял ли Бартоломеу ее критику или, возможно, воспринял замечание Моники как иронию, но он благодарно произнес:

— Thank you за неменяющихся, дорогая Моника.

Учитель терпеливо ответил:

— Моника, никто никого не меняет. Только сами люди имеют силу меняться. Моя цель не изменить людей, а стимулировать их к тому, чтобы они переписали свою жизнь. Мудрость заключается не в том, чтобы изменить другого, а в том, чтобы уважать различия.