— Возможно. — Комов взволнованно шагал по комнате. — Возможно. Поэтому ты мне и нужен. Я в химии пас, не моя область. — Он вплотную подошел к Воротынцеву: — Слушай, Сергей Николаевич… Мы знаем друг друга не первый год. Я предлагаю тебе войти в компаньоны.

Воротынцев снял пенсне, прищурил близорукие глаза.

— Допустим, аппарат построен. Что дальше?

Комов ответил не сразу. Задумчиво смотрел на огонь.

— Война покончила с сентиментальной болтовней, — сказал он наконец. — Гуманность, прогресс, цивилизация — вздор, чистый вздор. Человечество признает только силу. Мой аппарат — это сила. Не собираюсь ее отдавать. Да и некому. Капитализм идет на спад — в этом я с большевиками согласен. Но только в этом. Наивная мечта — с безграмотными мужиками перекроить Россию. Не верю. Последнее слово за нами, инженерами. Управлять должны ученые, инженеры. Капитализм привел к мировой войне. Дальше некуда. Большевики начали с гражданской войны. Спасибо, хватит. Теперь мы, инженеры, должны сказать свое слово. Рабочего можно заменить автоматом, механизмом, наконец, неграми из Центральной Африки. А без ученых, без инженеров мир погибнет в неделю. Станут заводы, не выйдут в море корабли, остановятся поезда, не будет света, воды, хлеба… Люди вернутся к пещерным временам… Если этого не понимают, нужно внушить силой.

— Тепловым лучом?

— Хотя бы.

— Утопия. И вредная утопия.

— Не веришь в науку?

— В науку? — переспросил Воротынцев. Он встал, прошелся по комнате. — В науку я верю. Но ее создают люди. Не автоматы, не механизмы, не отдельные гении — нет. Люди! Ты сказал: люди признают только силу. Самодержавие было силой, не так ли? Но эту силу сломили. И “хватит” войне уже сказали. Не инженеры, а рабочие и мужики. Декрет о мире забыл? А гражданская война… Что ж, старое не уходит без боя. Этот бой не выиграешь тепловым лучом… Одно дело спалить обои в десяти шагах, другое — разрезать дредноут на расстоянии десяти верст. В формуле Манжена, о которой ты говорил, есть еще одна величина — расстояние. Освещенность, если не ошибаюсь, обратно пропорциональна квадрату расстояния. Значит, на достаточном отдалении тепловой луч будет не страшнее прожекторного. А рассеивание света? А отражение света белыми предметами?.. Но дело не в этом. Допустим, аппарат, настоящий аппарат — не модель — создан. Что ж, появится еще одно оружие. Разве люди перестанут бороться за свободу?

Воротынцев досадливо поморщился.

— Ладно, что об этом говорить… Эх, Петр Петрович, сколько лет прошло после Парило, а ты не изменился… Наука… Верю в науку. Верю: освобожденные люди создадут новую науку. Создадут новые двигатели, выведут новые растения, построят новые города. Если понадобится, изобретут тепловые лучи, чтобы передавать энергию без проводов, бурить скалы… Чувствую: в двадцатом веке наука гигантскими шагами уйдет вперед.

Он подошел к окну, приподнял штору, посмотрел в темноту.

— Через десять лет безграмотные мужики станут грамотными, а еще через десять — двадцать лет среди них появятся свои Резерфорды, Эдисоны, Комовы, и не одиночки, а тысячи, десятки, сотни тысяч… — Он повернулся к Комову. Снял пенсне. Глаза прищурились. — Петр Петрович, работать для себя бессмысленно. Для людей, только для людей! Ты предложил тост за Архимеда. Зеркала — легенда, не больше. Но Архимед открыл великий закон: имея точку опоры, можно сдвинуть даже Землю. И эта точка опоры — народ.

— Эк куда хватил! “Точка опоры”… Народ не изменился со времен Рима. Стихия! Пошумит, побалует и вернется в свои берега. Снова выползут отцы отечества, всякие там принцепсы, цезари, августы, чингисханы…

Воротынцев с интересом смотрел на Комова.

— Удивляюсь я тебе, Петр Петрович, — сказал он. — В возможностях человеческого разума ты не сомневаешься, на Солнце замахнулся, хочешь создать луч ярче солнечного… И не веришь, что можно построить человеческое общество сообразно законам науки. Неужто наука здесь бессильна? Ведь это против твоей же логики. Я думал, наука приведет тебя к революции.

Комов невесело рассмеялся:

— Нет, Сергей Николаевич, здесь наши дорожки расходятся. Я индивидуалист, таким и останусь.

Воротынцев пожал плечами.

— Слушай, индивидуалист, ты, по крайней мере, с гремучей ртутью не балуйся. А для верности, — он усмехнулся, — отдай-ка мне эту бумажку, обойдешься без детонаторов.

Их взгляды встретились: острый, насмешливый — Комова, спокойный, ясный — Воротынцева.

— Для верности? — переспросил Комов. — Хм… Для верности… Ну-ну… Ладно, получай.

Он достал плотный, вчетверо сложенный лист бумаги.

Извозчик запоздал. С Большой Луговой выехали в первом часу ночи. Путь предстоял немалый: в объезд — к Иртышу и через реку — на Куломзино.

Ночь была морозная, туманная. Сергей Николаевич поднял воротник, спрятал руки в карманы. В ногах покачивались два больших, перевязанных ремнями чемодана. Ехали в темноте, по немощеным улочкам.

У Воротынцева слипались глаза. Он мотнул головой, отгоняя сон, закурил, прикрывшись от ветра, и, щелкнув массивной крышкой часов, сказал:

— Тридцать пять первого. Махнем мимо кадетского корпуса. Ближе.

Знал, что рискует, но выхода не было. Начнется восстание — совсем не проедешь.

Извозчик, молодой парень, — лицо его Воротынцев так и не успел разглядеть — ответил коротко:

— Дело.

Лошади потянули быстрее, выехали на мощеные улицы. Здесь было светлее, горели керосиновые фонари. Сон прошел. Воротынцев напрягся, подобрался, настороженно косился по сторонам, рука сжимала в кармане револьвер.

У серой громады кадетского корпуса возле оседланных коней спешившись стояли казаки. Они смотрели на запоздалого извозчика, но Воротынцев понял — смотрят без интереса. Мелькнула мысль: “Пожалуй, проскочим”. Кучер щелкал языком, весело покрикивал. Казаки уступили дорогу.

Воротынцев устало откинулся на спинку сиденья, опустил воротник и не почувствовал холода. Миновали освещенный центр, свернули в узкий, безлюдный переулок.

Сергей Николаевич прикинул, выходило: опоздания не избежать, зато все, кажется, обошлось. И тут же его ослепил луч карманного фонарика. Повелительный голос приказал:

— Стой!

Извозчик выругался, резко осадил лошадей, пролетка остановилась.

— Документы! Прошу вас предъявить документы.

Прищурившись, Воротынцев с трудом разглядел невысокого офицера в бурке, двух солдат с карабинами. Голос офицера — глуховатый, с шепелявинкой — показался знакомым. Луч света, рыскнув, уперся в чемоданы. Сергей Николаевич вытащил плотный, вчетверо сложенный лист бумаги:

— Пожалуйста, господин офицер.

Офицер посветил фонариком, прочел вслух:

— “Коменданту порохового склада полковнику Бурсаковскому. Выдать подателю сего, господину Комову…” — Усмехнулся, спросил: — Вы Комов?

Воротынцев сейчас же ответил:

— Да, да. Петр Петрович Комов. Проживаю по Красноярской…

— Именно так, — перебил офицер. — Все в порядке. В полном порядке-с. Кроме одной мелочи. Господин Комов, проживающий по Красноярской, изволил два часа назад погибнуть при взрыве детонаторов. Неосторожное обращение с гремучей ртутью…

Не слушая, Воротынцев выхватил револьвер, выстрелил прямо в свет. Кучер дико свистнул. Кони рванули, понесли.

Сзади загремели выстрелы. Воротынцев сполз с сиденья, прижался к чемоданам. “Только бы не сюда, только бы не сюда, — машинально билась мысль. — Одна пуля — и все погибло…” Он выронил пенсне и теперь ничего не видел.

Кучер нахлестывал лошадей. Пролетка прыгала по камням. Ударившись о мостовую, с визгом прорикошетила пуля. Свернули. Испуганно шарахнулся в сторону какой-то прохожий.

Только теперь Воротынцев вспомнил, где он слышал этот глуховатый, шепелявый голос: “Есаул Кульнев… Но Комов, как же он… Эх, обидно!..”

Извозчик обернулся, спросил:

— Ну как?

Воротынцев возбужденно засмеялся.

— А я думал, крышка, — сказал извозчик, — Наше счастье — фонари не горели… Покурить у вас найдется?