– Я не говорил об этом. – Гамов пристально вглядывался в Пеано. Тот сбросил свою маскирующую улыбку и снова, как в схватке с Мордасовым, стал истинным – злым и решительным.

– Вы об этом думали, полковник. Все ваши передачи били в одну точку. Пора от стереопередач перейти к действиям поактивней.

– Вы говорили с генералами, Пеано?

– Нет, конечно. С Коркиным говорить бесполезно, он распался. А Леонид Прищепа и сам понимает, что вы задумали и на что решились.

– Задумал, решился!.. Вы уверены, что разбираетесь в моих невысказанных намерениях?

– Уверены! – в один голос отозвались Прищепа, Пеано и Гонсалес.

– Что ж, подождем завтрашнего дня, – сказал Гамов.

«Завтрашний день» растянулся на десять суток. День за днем по своей территории мы двигались радостным маршем к Забону. Каждодневно возобновлялась одна и та же картина: тысячи встречающих на сельских дорогах и в городах, цветы, подарки – и речи, речи, речи! Конечно, мы знали, что на фоне постоянных неудач наши победы должны производить впечатление. Были в курсе, что стереопередачи чрезвычайно усиливают нашу известность, но даже Гамов, диктовавший тексты, не подозревал, что так быстро превратился из неизвестного полковника во всенародного героя.

До города Парку мы двигались по шоссе, а из Парку в Забон и Адан шли железные дороги. Здесь корпус должен был погрузиться в поезда: пустые составы уже стояли на всех путях. На вокзале ко мне кинулась жена. Ее сопровождал Джон Вудворт. Елена, плача, обняла меня, прижалась лицом к груди. Я целовал ее щеки и глаза и не мог насмотреться. Она похудела и посерела, но была еще красивей, чем раньше, – так мне показалось. Допускаю, впрочем, что если бы она и подурнела, я бы этого не заметил: она всегда была для меня лучше всех женщин.

– Ты жив! Ты жив! – твердила она, не переставая плакать. – Я так боялась! Такие сражения!..

– Жив, даже не ранен! – Я протянул руку Вудворту. – Рад видеть вас, Джон. Вас не попросили под конвоем в добровольцы?

До Вудворта шутки решительно не доходили.

– Я сам попросился в добровольцы. Но мне отказали. Я теперь референт Маруцзяна по международным делам.

– Если бы не Джон, я бы не пробралась в Парку, – объяснила Елена. – Сюда гражданских не пропускают. А я не могла дождаться тебя в Забоне. Джон выдал мне пропуск сюда.

– Я начальник эшелона, в котором вы поедете, – сказал Вудворт. – Вам с Еленой выделили отдельное купе. Вот ваш поезд. В салоне, наверное, уже собрались ваши офицеры. Когда поезд тронется, я тоже приду к вам.

Он чопорно поклонился и отошел. Мне не понравилось, что он назвал Елену так приятельски – по имени.

– Ты подружилась с Джоном, Елена? И, кажется, увлеклась?

– Глупый! Я увлеклась в своей жизни однажды – и, боюсь, навсегда. Тобой увлеклась, дружище! Тобой одним. Ты и он – разве вас можно сравнивать?

– А что? Высокий, умный, красивый…

– Некрасивый! Аскет. И по внешности, и по натуре. Перестань ревновать, а то я рассержусь.

– Уже перестал. Не сердись. Идем в вагон.

В салоне сидели генерал Прищепа, Гамов, Павел, Пеано и Гонсалес. Я представил им Елену. Все поздоровались, а Гамов вгляделся, словно старался открыть в ее лице что-то тайное (она покраснела от бесцеремонного взгляда), а потом чересчур вежливо сказал:

– Очень рад познакомиться, Елена. Ваш муж никогда не говорил, что вы такая красивая.

– Он не замечает моей красоты. Мой муж реалист и никогда не видит того, чего нет.

– Отличное свойство! Но только в военном деле. Не дай бог видеть на поле боя то, чего там нет. Но женщине нужна психологическая фантастика. Если ей говорят, что она красива, она сразу становится красивой.

– А сами вы часто так говорите своей жене, полковник Гамов?

– Я не женат, Елена. Семья – нечто для меня недоступное.

В салон вошел Вудворт. Поезд погромыхивал на стыках рельс. За окном открывался унылый пейзаж: окрестности Парку никогда не были живописными. Меня удивило, что мы едем очень медленно, я сказал об этом Вудворту. Он ответил громко, чтобы слышали все:

– Вы плохо представляете себе положение, Семипалов. Главное горючее – сгущенная вода давно не поступает на транспорт. Локомотивы переоборудуются на старинное топливо – уголь и нефть.

– Кто вы сейчас, Вудворт? – со сдержанным недоброжелательством поинтересовался Гамов – он не забыл их резкого спора на «четверге» у Готлиба Бара.

– Я уже объяснил Семипалову мое положение. Я референт главы правительства по международным отношениям. В данный момент – командир эшелона, везущего вас с одним батальоном ваших войск в Забон. Остальными поездами командуют назначенные мной люди. А пришел я к вам, чтобы сделать важное заявление. Но прежде попрошу посторонних лиц удалиться из салона.

Такое распоряжение могло относиться лишь к Елене, других посторонних лиц не было. Она сказала, что отдохнет в купе, и вышла.

– Полковник Гамов, я должен перед вами извиниться, – начал Вудворт в своей церемонной манере. – На вечере у нашего друга Готлиба Бара вы очень грубо отозвались о моем нынешнем шефе, лидере максималистов Артуре Маруцзяне. Я столь же грубо возражал вам. Ныне я работаю под его непосредственным началом и убедился, что вы были правы в своих негативных оценках.

Вудворт промолчал, чтобы дать нам справиться с изумлением. Пеано, по обыкновению, улыбался – только не радостно, а насмешливо. Он один не удивился, что Вудворт, начав работать с Маруцзяном, так круто изменил свое мнение о нем. Худое лицо Вудворта стало решительным и твердым. Он продолжил:

– Понимаю, вы поражены, многие не верят. Ничего – поверят после дальнейших объяснений. Начну с информации о некоторых фактах. Мне было приказано посадить в ваш эшелон только больных и раненых, а в остальных поездах перемешать солдат дивизий «Стальной таран» и «Золотые крылья». Я не сделал ни того, ни другого. Раненым выделен отдельный эшелон. В этом поезде находится тот батальон, который совершил диверсионный рейд в тыл родеров и отбил машины с деньгами. Солдаты этого батальона сейчас в вашем поезде и под вашим командованием.

– О том, как ведут себя отдельные подразделения, вы узнали из наших сводок и стереопередач? – поинтересовался Гамов.

– Не только из них. В моих руках и та информация, которую капитан Прищепа передавал своим доверенным людям.

Павел вздрогнул, приподнялся и снова сел. Его глаза, обычно серые, вдруг потемнели.

– Нас хотят арестовать? – спросил Гамов.

– Охотно арестовали бы, но при вашей нынешней популярности это опасно. План такой: повысить вас в званиях и разъединить. Генералов Гамова и Семипалова пошлют формировать новые части, полковников Пеано, Гонсалеса и Прищепу распределят по военным школам и комендатурам, Леонида Прищепу пошлют на лечение, а Филиппа Коркина разжалуют.

Называя наши будущие звания, Вудворт с вежливой издевкой кланялся каждому. Гамов спросил:

– Правительство нас боится? Почему?

– Положение сложней, полковник. Оно и радуется вам, и боится вас. Радуется, ибо ваш рейд – единственный военный успех, которым можно похвастаться. И хвастается во весь голос! Боится потому, что вы добились успеха, проигнорировав приказы командования. Расправа с Мордасовым ужаснула. Не говорю уже о чувствительных личных потерях для иных членов правительства.

– Если бы дурак Мордасов не был так агрессивен…

– Бросьте, полковник! Неплохая разведка не только у капитана Прищепы. И мы уже на следующий день знали, что Мордасов, выйдя из водолета, отправился в офицерскую столовую один, а его охрану пригласили пообедать в другое место, заперли там, поставили стражу и пригрозили, что, если кто-нибудь подаст голос, его тут же проимпульсируют. Все это происходило до вашей беседы с Мордасовым – значит вы заранее вынесли ему приговор. Я правильно говорю, капитан Прищепа?

– Абсолютно правильно! – спокойно подтвердил Павел. – При известии о прилете Мордасова мы втроем посовещались – Пеано, Гонсалес и я. Пеано сказал, что Мордасов прилетает изъять деньги и увезти его, Пеано, в тыл – под предлогом, что дядя беспокоится о его здоровье. Мы решили изолировать Мордасова от его охраны, но обоим генералам и Гамову с Семипаловым ничего не говорить: они могли не одобрить таких поступков до объяснения с эмиссаром правительства.