– Порядок будет, – заверил Гамов, вставая.

Я вышел с ним. Машины с деньгами стояли на площадке за обратными скатами двух опорных холмов электробатареи.

Вокруг них скопилось сотни две галдящих солдат. Охрана машин – с десяток рядовых вместе с сержантом – держала наготове ручные резонаторы. Я быстро прикинул, что вооруженного отпора разрешать нельзя: на таком расстоянии первый же залп превратит напирающих солдат в толпу обезумевших бестий, от боли способных на все.

Нас с Гамовым встретили криками:

– Где генерал? Мы просили генерала! Пусть придет генерал!

Гамов влез на ступеньку машины и сделал знак, что будет говорить. Толпа медленно затихла.

– Генерал Прищепа ранен, – начал Гамов. – Ему трудно ходить, еще трудней толковать с неорганизованной толпой. Он привык командовать солдатами, а не оравой. Буду говорить я.

Взрыв негодующих голосов покрыл его слова. Гамов спокойно ждал, пока шум снова утихнет. Толпа умножалась. Среди бегущих к машинам я увидел и солдат диверсионного отряда, после рейда получивших в лесу денежные выдачи. Почти все они были с лучевыми импульсаторами. Я не труслив, но меня охватил страх. Конечно, я понимал, что они собираются защищать машины от грабежа, а не участвовать в нем. Но если они применят оружие, площадку усеют трупы.

– Раздачу наград я предпринял на свой риск, – продолжал Гамов. – И поэтому вы должны объясняться со мной, а не с генералом. Но я не умею орать, и мои два уха не вместят тысячи ваших криков. Выделите одного представителя, и пусть все слышат наш разговор.

Из толпы кого-то выталкивали, несколько голосов уговаривали: «Иди, Семен, да иди же! Доказывай полковнику! Валяй, пока по шее не схлопотал!» Из толпы выбрался высокий солдат, белобрысый, краснощекий, усатый.

– Ну, я буду! – выдавил он из себя.

– Докладывай по форме! – приказал Гамов.

Солдат оглянулся, толпа поддержала его криками.

– Рядовой второго батальона Семен Сербин. Что-нибудь еще?

– Еще – то самое, ради чего сюда явился. Доложи претензии.

Сербин опять оглянулся на толпу – в толпе опять одобрительно зашумели. Теперь он говорил свободней. Претензия одна – обидели солдат. Такую гору денег раздобыли, а раздали только двум сотням. Для кого остальные? Для себя? Берите и себе, только нас не обделяйте. Надо по совести – военную добычу всем поровну. Все воюем – всех и награждать.

Снова заговорил Гамов:

– Все верно, Семен Сербин. Все воюем, и всех надо награждать. Но ведь воюем неодинаково, один смелей и удачливей, другой осторожней и боязливей. Почему же давать поровну? Диверсионный отряд вчера воевал, кое-кто погиб, многие ранены. А ты в эту ночь спокойно стоял в карауле или дрых в палатке. За что же тебя награждать? Вот отличишься в сражении, получишь калоны.

– А если в бою меня прихлопнут, на хрена мне тогда деньги? – зло крикнул солдат. – Мне сейчас нужно, за окопы, за перестрелки, за ночные переходы… Мертвым не повеселишься. Кончай уговоры, открывай машины! – Он повернулся к толпе. – Верно говорю, братцы?

В ответном шуме я не услышал единодушия. Кто-то заорал:

– Полковник, а в других боях награждать будут?

– Будут! Сами же видите: денег гора. Она принадлежит вам, но за реальные заслуги, а не потому, что стоите рядом с этими машинами. Я не позволю, чтобы раненный в бою получил то же, что и прячущийся за спины товарищей.

Теперь из толпы слышалось: «Верно! Правильно говорит полковник!» Но большинство еще поддерживало Сербина. Один из солдат диверсионного отряда протиснулся вперед и крикнул:

– Семен, ты меня знаешь: я Варелла! Что можно шлепнуться в любом бою – точно, можно. А ведь не шлепнулись пока. А ты и не ранен. Все в твоем отделении с ранами, а ты, вот же счастье, – нет!

Сербин понял, что настроение в толпе меняется.

– За мной! – заорал он. – Кто не трусит, выходи!

Из толпы стали протискиваться недовольные. Один за другим они выбирались наружу, кучка вокруг Сербина густела. Сержант охраны приказал своим солдатам поднять резонаторы. Взмахом руки я запретил ему стрелять. Солдаты опустили оружие. Жестом я подозвал поближе солдат из диверсионного отряда и вынул свой импульсатор. Если дойдет до схватки, сам уложу Сербина, решил я, а остальных одолеют мои диверсанты. Гамов стоял невозмутимо, он только повернулся ко мне и кивком поблагодарил.

– С дороги! – крикнул Сербин. – С дороги, полковник! Поперек не становись!

Гамов поднял руку, показывая, что хочет говорить.

– Не слушайте! – надрывался Сербин. – Нужна мне награда, когда я, мертвый, буду валяться в дерьме! Я сыт им по горло! Прочь с дороги!

– Взять его! – крикнул Гамов.

В диверсионный отряд подбирались не только смелые, но и сильные. Сербин отчаянно забился в дюжих руках. Он попытался что-то крикнуть, но удар Вареллы усмирил его. Охрана машин снова взметнула резонаторы. С десяток диверсантов, став между ней и толпой, стали теснить недовольных назад. Солдаты под дулами резонаторов, сдерживаемые стенкой схватившихся за руки людей, недобро молчали. Любое неосторожное слово могло вызвать новый взрыв. Я боялся, что Гамов не сдержится. Но и тени гнева не было на его лице.

– Семен Сербин, по закону военного времени я должен расстрелять тебя перед строем за попытку поднять бунт, – сказал Гамов так громко, что его услышали даже тугоухие. – Но я не буду этого делать. Я верю в тебя, Сербин. Ты человек смелый, к тому же ни разу не ранен, не ослаб – значит будешь страшен врагу. Убежден, что ты еще проявишь себя в бою – и я пожму тебе руку и вручу ценную награду. Но за сегодняшнее буйство тебя тоже надо наградить. Ты сказал, что сыт по горло дерьмом. Нет, Сербин, ты еще не пробовал настоящего дерьма. А сейчас испробуешь – и точно досыта! – И Гамов властно приказал: – Бросить его в отхожий ров!

На склоне холма, позади электроорудий, был вырыт отхожий ров с наклоном в быстротекущую Барту. Несколько диверсантов потащили туда отчаянно забившегося Сербина. Толпа, не сразу разобрав, что произошло, зашевелилась, загомонила, стала распадаться. Прошла минута или две – и все бросились к отхожему рву. Вокруг машин осталась охрана и мы с Гамовым.

– Посмотрим, – хмуро сказал Гамов. – Это противно, но надо видеть, что делаем.

Надо рвом взметнулось тело Сербина. Его вопль потонул в разноголосом реве толпы. Все теперь теснились к обрыву, чуть не валясь в ров. Сербин упал в зловонное месиво, вскочил, поскользнулся, опять упал, опять вскочил. Он дико ругался, а ему отвечали хохотом: очень уж смешон был человек, стирающий грязными руками грязь с лица и одежды и что-то со слезами орущий сквозь коричневую маску, облепившую всю голову. Вероятно, были и осуждающие голоса, но их заглушал безжалостный хохот развеселившейся толпы.

Гамов подозвал одного солдата.

– Разыщи командира его отделения. Пусть проследит, чтобы Сербин отмылся в Барте и выстирал свою одежду. И пусть передаст Сербину, чтобы до первого боя даже случайно не попадался мне на глаза.

Мы вернулись к машинам. Гамов был мрачен и подавлен. Перед лицом бушевавшей толпы он выглядел куда спокойней, чем после так своеобразно ликвидированного буйства. Я подумал, что его мучает стыд за унизительную расправу с солдатом, и сказал:

– Я ждал, что вы прибегнете к военной классике и расстреляете Сербина. Но вы применили неклассический метод усмирения.

– А что толку его расстреливать? Многие кинулись бы его защищать. И разве это отбило бы у солдат желание попользоваться калонами? Угроза бунта осталась бы. А на выручку барахтающемуся в дерьме никто не придет, еще посмеются. И никто не захочет оказаться там же. Теперь нападения на машины не будет.

– Почему же вы так мрачны, если недовольство подавлено?

– Я давно уже не думаю о нем. Эта трагедия «Золотых крыльев»… Скоро и нам драться в окружении! Маршал не пришлет нам настоящей помощи. И не по причине военной своей бездарности, а в соответствии с реальными обстоятельствами. К нам не пробиться ни с востока, ни с юга.