– Мы так, Афанасьич, в сорок третьем выносили из-под обстрела солдат. Я малой был… мне лет десять было… Вот так возьмёшь носилки… а сил нести уж нету. Падали… Падали… Но потом вставали и несли, а он лежит и смотрит на тебя так, что сам бы понёс себя…

– Как его… тут… угораздило-то, Фима?

– Сейчас принесём его, я потом схожу, если силы будут… посмотрю. Мне кажется, там машина в реке. Упал что ли с дороги? По темноте-то?

– Так к кому он ехал-то?

– А шиш его знает, Афанасьич. Забрёл видать, может заблудился ночью-то в дороге. Ух, тяжёлый… давай отдыхать.

Дома Романа уложили на хозяйскую кровать и сами повалились, кто куда: Афанасьич растянулся на лавке, а отец Серафим на диванчике. Дух переводили часа два. Перекусили чем попало. Роман не приходил в себя.

– Ты давай тут побудь, Афанасьич, я пойду, схожу на реку-то, посмотрю. Мож он не один был-то… надо поискать.

Серафим ушел, а Афанасьич сбегал в свой дом, принес супчику и поставил разогревать его на плитку. Роман опять застонал, Афанасьич подал ему воды. Тот пил жадно, много, но выпив всё, опять потерял сознание.

К вечеру картина была более-менее понятна.

Серафим исследовал все следы и пришёл к выводу, что машина свернула с дороги, и на всей скорости, ушла прямо под воду. Роман лишь чудом то ли выпал из неё, то ли успел вынырнуть уже после падения. Он приходил в сознание несколько раз, пытался что-то сказать, но губы не слушались, распухли, и отцы, накормив его супом и жидкой кашей, от которой он больше плевался, чем ел, тоже угомонились.

Утром отец Серафим, как обычно, помолившись, сварил кашу, два яйца и ждал, когда проснётся его, как он называл, «живёхонький». Живёхонький проснулся и застонал ближе к обеду. Роман открыл глаза и впервые за несколько дней увидел что-то вокруг себя: эта странная обстановка старого деревенского дома его пугала. Ему казалось, что мучения его ещё не закончились: так сильны были страшные воспоминания, которые накатывали на него из прошлого.

Съев яйцо и кашу, Роман попытался произнести первое слово после того, как очнулся от прошлого. Слово вышло коряво, но было понятно, что Роман сказал «спасибо».

– Да, спасибо-то, это понятно. Это не «спасибо» надоть говорить, а «спаси Бог», потому как… это каким-то чудом я туда, на мосток-то на рыбалку именно вчерась отправилси. А если бы там ещё ночь пролежал… – то ли вопрошая, то ли утверждая, бубнил отец Серафим. – Ты-ка полежи еще чуток, Рома. Полежи. Ты тама всю ночь поди, в воде-то пролежал, как ещё не застудился-то, ночи-то холодные теперь. Холодные. Вот я тебе накрою ноги-то одеялом. Полежи. А я пока помолюсь. Царице Небесной, что спасла-то тебя, надо благодарственный молебен отслужить. Ты-то полежи, просто, послушай. А я помолюсь.

Отец Серафим вытащил из-за шкафа домашний рукодельный аналой, покрыл его специальной вышитой тканью, положил молитвенник и начал негромко читать молитвы.

Роман слушал свозь сон, в который опять начал проваливаться. Синяки уже болели меньше, ещё было больно поворачиваться на бок, но на спине лежать уже было легче. Сквозь сон до него доносились слова молитвы, и ему казалось, что он провалился в какое-то тёплое и мягкое прошлое, старые слова и обороты, церковно-славянский язык – всё это создавало неповторимое ощущение какого-то далёкого детства…

К вечеру второго дня Роман впервые нормально поговорил со стариками, рассказал, что с ним случилось в командировке в городе, вспомнил, как его кинули на заднее сидение машины и куда-то повезли. В дороге он начал терять сознание, которое вернулось к нему лишь на берегу реки. Узнав, что от города до этой заброшенной деревни более трехсот километров, Роман понял, что вернуться туда в ближайшие дни будет невозможно: в деревне нет ни машин, ни другого транспорта, и как выяснилось, даже единственный велосипед Афанасьича был сломан. Зато Роман выяснил, как звали стариков – одного, что вытащил его из реки – Серафим Иваныч, а другого – Михаил Афанасьич.

10.

С телефоном оказалась та же беда.

Ни телефона, ни интернета, понятное дело, в деревне не было. Отцу Серафиму телефон, оказывается, был не нужен – звонить ему некому, родных и близких у него не осталось, а про «тырнет» он вообще слышал только в городе. За почтой и пенсией Афанасьич раз в месяц ездил на велосипеде до поселка, что в десяти километрах. А в остальном старики жили, как отшельники, телевизор не смотрели, радио не слушали, читали одни книги да Священное Писание. К вечеру второго дня разговоры не закончились и за полночь. Роман впервые встретился с такими, как он говорил «отшельниками», а они с интересом слушали молодого человека из столицы, из самого центра жизни. Разговор всё-таки не уходил далеко от событий последних дней.

– Так за что ж они тебя так? – не унимался отец Серафим.

– Да просто так, деньги вытащили, паспорт. Но странно, что сюда отвезли, так далеко, странно что в воду вместе со своей машиной столкнули. Я же все равно лиц-то их не вспомню.

– Да, странно… – протянул Афанасьич. – Ну, а там, в городе, чем занимался?

– Рекламу делал, бои без правил организовывал. Ну это как бокс, только жёстче. Мы так пропагандировали наши коктейли, ну рекламировали, то есть. Ну… – Роман пытался подобрать более простые слова, но не находил.

– Подожди, быстрый ты наш. Так ты эти бои без правил организовал?

– Ну да, подготовили площадку, сценарий, в общем, как обычно, мы такие шоу в каждом городе делаем.

– Ох, Боже ты наш, ох, горемычный. Так понимаешь ли ты, что эти бои без правил тебе боком и вышли?

– Ну как боком… Попался просто. Не нужно было в тёмные переулки лезть. Вот и всё.

– Эх… родимый… всё. Всё, да не всё. Ты Евангелие читал? Что там написано? «Всякое дерево, не приносящее добрых плодов, срубают и бросают в огонь».

– Ну почему «не приносящее добрых плодов»? Это же спорт, соревнование, битва, между прочим. Ну, кулачные бои были же?

– Вспомнил, кулачные бои. Это забава была, а у вас, я смотрю, тут все серьёзно. Вот ты и организовал себе бой без правил. Побили тебя, как ты говоришь «без правил», вот и всё. Это же… лишняя агрессия, озлобленность, вот она на тебя и выплеснулась.

Роман вдруг вспомнил, каким монстром в ту злополучную ночь над ним возвышался огромный баннер с логотипом «Битвы». Ему стало не по себе, он даже вздрогнул.

– Да, мил человек, чего на земле-то делается. Сами себе создаём агрессивность, настраиваем толпу на толпу, а потом сами же в ней и погибаем. Разве для этого Господь Бог создал человека, как ты думаешь, Роман? – его имя прозвучало впервые в такой интонации, он приподнялся с постели и посмотрел на отца Серафима. Только теперь он начал догадываться о том, что попал не к простым деревенским отшельникам. На шкафу позади отца Серафима на вешалке аккуратно висело расправленное облачение священника.

– Ну что делать… – промолвил Роман уже тише. – Без рекламы не проживёшь, она теперь везде.

– А что реклама эта твоя делает? – также заинтересовано подал голос с дивана Афанасьич.

– Реклама позволяет увеличивать продажи продукта. Вот, например, наш коктейль «Битва». С помощью рекламы мы смогли увеличить продажи в пятьдесят раз с начала года, – Роман легко вспоминал цифры годовых отчётов. – Еще через год марка выйдет в лидеры.

– А марка-то чего? Что за «Битва»?

– Это коктейль такой. В баночке. Слабоалкогольный, – говорил Роман немного хмурясь, понимая, что старики этого не оценят.

– А… так вот что!.. Алкоголь! В баночке! Знаю, знаю, в городах теперь все с энтим пойлом ходят. Как с присосками, Боже ж мой. Ой, что делается, что делается… Хороним себя просто. Хороним.

– А название-то такое агрессивное кто придумал?

– Бренд этот я и придумал. Выиграл тендер, кстати.

– Ох, ты такими словами говоришь, я и не знаю… все эти «трынди-брынди». Ты простыми словами скажи – это же название коктейля, так? Пьёшь его, а внутрь агрессивность и вливается, так? Вместе с алкоголем… Ох, родненький ты мой, сколько ж ты греха-то понасобирал, как грибов в корзину. Тебе теперь полжизни расплачиваться за каждую душу, соблазнённую твоим, этим названием, маркой этой твоей… Твоей энтой «трынди-брынди»!