Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре голоса: «Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не слушаем, не слушаем!..» И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:

– Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.

И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него.

Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам. У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые – значит, дело шло на поправку.

Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.

– Говорите! – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.

– У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.

– Ко мне? Понятно. – Саша поближе подошёл к кровати.

– Да нет, не к тебе.

– А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.

– Переименовали? Кто же, интересно?

Я кивнул на Сашу.

– А почему ты его самого не переименовал?

Я неопределённо пожал плечами:

– Да не знаю… Он сказал мне: «Будешь два месяца Шурой». И я послушался.

– Послушался? – Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. – Люблю мальчишек, которых слушаются. А просьба у меня всё-таки к бывшему Саше, то есть к теперешнему Шуре.

Андрей Никитич сказал это таким тоном, что наш воспитанный Веник сразу всё понял.

– Саша, Липучка! – сказал он. – Пойдёмте подышим свежим воздухом.

– Нашёл работу! Свежим воздухом дышать! – усмехнулся Саша. – Давайте уж лучше воды натаскаем. Я заметил в сенях пустые вёдра.

Ребята зазвенели вёдрами. А у меня, наверное, был до глупого гордый вид: сам подполковник-артиллерист с просьбой обращается! Но что же это за просьба такая?

– Просьба ерундовая. Пустяк, – сказал Андрей Никитич. – Письмо надо домой написать. А дедушка твой писать запрещает. Так я продиктую тебе. Идёт?

Мне показалось, что из двери, которую ребята оставили открытой, сильно дует и вообще в комнате холодно.

Но Андрей Никитич был всё-таки очень хорошим человеком: письмо он продиктовал короткое, и слова в письме были не такие уж трудные. Я сейчас точно не помню, о чём именно было письмо. Очень волновался, когда писал, потому и не запомнил. На содержание я не обращал никакого внимания, а на одни лишь безударные гласные.

И ещё хорошо помню, что были в письме такие фразы: «Доктор говорит, что теперь у меня один маршрут – в санаторий… Меня навещает один мальчик, который приехал к своему дедушке, и его товарищи…» Слова «маршрут» и «к дедушке» Андрей Никитич, конечно же, вставил нарочно.

И я написал эти слова так чётко, так ясно, как только мог, – чуть ли не печатными буквами! В общем, устроил мне Андрей Никитич предварительный экзамен!

– Спасибо, – сказал он. – Теперь положи в конверт и наклей марку. Я тебе адрес продиктую. И на обратном пути опустишь. Идёт?

– Как? Прямо в конверт? – растерянно пролепетал я.

И стал быстро соображать: что лучше – чтобы Андрей Никитич проверил сейчас письмо или чтобы не проверял?

А он, словно и не подозревая о моих муках и сомнениях, сказал:

– Конверты – в левом ящике стола. А клей – на окне, в бутылочке.

И тут мне смертельно, «до ужаса», как говорит Липучка, захотелось узнать, сколько я сделал ошибок. Помогли мне хоть немножко занятия с Сашей или нет?

– Вы, Андрей Никитич, лучше проверьте. Может, я напутал что-нибудь… Или пропустил. По рассеянности…

– У тебя уже есть рассеянность? – удивился Андрей Никитич. – Это же старческая болезнь. Ну ладно. Если просишь, прочту.

Он взял листок из моих дрожащих, перепачканных чернилами рук. Сперва всё шло хорошо. Андрей Никитич спокойно водил глазами по строчкам. Но вдруг он сказал:

– Дай-ка сюда перо.

«Так! Первая есть!» – подумал я и заложил один палец на правой руке. Ещё мне пришлось заложить три пальца. Значит, я всё-таки кое-чего добился: ведь раньше, когда я начинал считать свои ошибки, мне не хватало пальцев не только на руках, но даже на ногах.

– Выручил ты меня. Спасибо, – сказал Андрей Никитич. – Теперь сам ещё раз прочти. Не очень ли я родных разволновал?

«Всё понятно! Хочет, чтобы я на свои ошибки обратил внимание», – догадался я. И прямо впился глазами в злосчастные слова, исправленные Андреем Никитичем, А потом, дома, я раз десять переписал эти слова в тетрадку.

Ребят притащила в комнату «женщина с растрёпанными волосами». В это утро волосы её были аккуратнейшим образом скручены в косу, но прозвище так за ней и осталось. Значит, это верно говорят, что первое впечатление – самое сильное.

«Женщина с растрёпанными волосами» долго благодарила нас, называла хорошими ребятами, очень сознательными и добрыми – в общем, говорила такие вещи, которые мне почему-то всегда бывает стыдно слушать. Потом она взглянула на часы и извиняющимся голосом сказала:

– Андрею Никитичу, понимаете ли, спать нужно…

– Что я, дошкольник, что ли? Днём спать! – пытался заспорить Андрей Никитич.

Но женщина сердито тряхнула косой, и он сразу стал прощаться с нами:

– Приходите, ребята, почаще. И ты, Веник, приходи. В шахматы с тобой сыграем. В поезде-то не успели. И маме привет передай.

Веник был просто счастлив, что Андрей Никитич забыл все вагонные споры и так хорошо сказал о его маме. До самого берега наш солидный Веник бежал вприпрыжку.

На обратном пути Липучка опять пристала ко мне со стихами. А Веник стал ещё горячее защищать меня: у него было хорошее настроение. Он сказал, что я в Москве «обобщу все свои впечатления» и напишу „цикл белогорских стихов“». И ещё он сказал, что в творчестве Пушкина был период болдинской осени, а в моём будет период белогорского лета. Эта мысль мне очень понравилась.

– Верно! Я всё обобщу и пришлю из Москвы, – пообещал я Липучке.

Но, когда мы подплыли к Белогорску, настроение у Веника сразу испортилось: на берегу, возле нашего шалаша, стояла Ангелина Семёновна!

– Дрейфовать здесь, к берегу не подходить! – с капитанского мостика приказал Саша.

Веник безнадёжно покачал головой:

– Вы не знаете мою маму. Она не уйдёт отсюда до следующего утра. Она не простит мне этого побега!

Но Веник ошибся. С берега вдруг поплыли самые ласковые и нежные звуки.

– Веничка, милый мой мальчик! – кричала Ангелина Семёновна. – Оглядись по сторонам!

Веник огляделся.

– Тебе не страшно? Ты не боишься?

– Боюсь… тебя! – крикнул Веник.

– Меня? Свою маму? Глупый ребёнок! А воды… воды ты не боишься?

– Не боюсь!

– Честное пионерское?

– Честное пионерское!

– Значит, ты здоров? Совсем здоров?!

Нам ничто не грозило, и Саша приказал пришвартовываться.

Как только мы вылезли на берег, из шалаша с лаем выскочил, видно, хорошо отоспавшийся и потому как никогда бодрый шпиц Берген.

– Милая собачка! – сказала Ангелина Семёновна. Она с нежностью гладила Бергена, словно благодарила его за то, что он оказался не бешеным, а самым нормальным псом.

Потом она стала так же нежно и даже ещё нежнее гладить своего Веника. Она смотрела на него так, будто он долго-долго не был дома и вот только что, минуту назад, сошёл с поезда или с парохода.

– Как ты загорел за эти месяцы! – говорила Ангелина Семёновна, прямо-таки с любопытством разглядывая сына. – Как у тебя мордочка округлилась!

– Мама, при чём тут мордочка? – вдруг осмелев, сказал Веник. – Я же всё-таки не шпиц Берген!

– Не сердись на маму. Ты очень хорошо выглядишь. И это, естественно, радует её!

В самые трогательные минуты Ангелина Семёновна начинала говорить о себе в третьем лице. Я это ещё в поезде заметил.

– Да, ты очень поправился. И как-то возмужал, окреп! И Саша тоже… – Ангелина Семёновна впервые ласково взглянула на меня. – В Москве вас просто не узнают!

А мне вдруг стало грустно. Слова Ангелины Семёновны напоминали мне о том, что дни стали уже заметно короче, что лето подходит к концу и что скоро мне придётся прощаться с Сашей, с дедушкой, с Липучкой… И с этим плотом, качающимся на лёгких речных волнах, и с этим зелёным холмом… Я вдруг наклонился и поцеловал Бергена в мокрый шершавый нос.