А ниже, возле этого символа, меткой яркой сверкнул знак Гильдии.

Замерев, простолюдин осенил себя крестным знамением, в оправдание пробормотав:

- Очи у него колдовским зелёным полыхнули, когда луна морду осветила, нечисть же…

Поняв, что с этим разговором утекают драгоценные капли времени, барин тихим и на этот раз спокойным голосом приказал:

- Прочь отсюда! Увижу здесь ещё раз - пущу псов по следу! Прочь!

Скосив взгляд на добычу, охотник хотел было сказать ещё что-то, но, увидев страшные глаза рыжеволосого, поспешил скрыться в лесной чаще.

Ладимир, тем временем, опрометью кинулся к волку, осматривая рану.

- Ты только потерпи. Потерпи, родной, - шептал он, осторожно поднимая звериное тело.

О счастливом зайце давно позабыто…

Тяжела волчья туша, но нет и минуты подождать до обращения.

Громкий голос боярина разбудил дремлющих слуг, и те открыли ворота, недоумевая, чего так рано возвратились добытчики. Однако тут же спохватились, когда увидели окровавленное животное.

- Пошлите за лекаркой, - мужчина обернулся к слугам, отдавая быстрые распоряжения. – Чтобы в моей комнате через пять минут были горячая вода и заживляющие травы, на которые лекарка укажет. Живо!

А сам Ивора в дом занёс, почти бегом на верхний этаж поднимаясь. Раненная грудь вздымалась и опускалась под тихий шепот: «Дыши, дыши, родимый…» Кому как не им знать, как серебро на оборотней действует, а наконечник стрелы именно из этого металла был.

Пинком ноги открывается дверь, и Ладимир кладёт волка на свою постель, не беспокоясь ничуть о том, что она пропитается кровью и смертью.

Мысли метаются, как беспокойные птицы, заставляя владельца то срываться с места, то возвращаться обратно, падая на колени, шепча: «Только не умирай, Ивор, не оставляй меня одного… Не позволю я этой старухе-смерти забрать тебя в своё логово, только не ей…»

И где подевался тот, кто так хладнокровно губил десятки, а то и сотни жизней? Он остался там, в лесу, до того треклятого выстрела.

Тихо скрипнули ставни, впуская лекарку. За ней в дверях замялись слуги со всем необходимым. Женщина кивком головы указала на пол у порога, и те, поспешив поставить воду и травы, с полупоклоном вышли. Им так же боязно смотреть на такого барина.

- Ткань нужна, Ладими́р Никифорович. Забыла я твоих вассалов предупредить, да не придут они сейчас, сам знаешь почему, - сказала знахарка, а тот, даже не задумываясь, разорвал на ленты лежащую на стуле рубаху.

Старуха, тем временем, склонившись над зверем, быстро осмотрела рану.

- У меня уже сил на такое не хватит, а вот ты справиться должен, - она указала на торчащую из раны стрелу. – Её вытянуть нужно, да осторожно. Свезло ему, сердце не задело, но чуть рука дрогнет, жилу какую зацепит, тут и конец ему придёт.

После такого трухнул даже охотник, и только огромным усилием воли удалось успокоить предательскую дрожь в пальцах. Был ли он хоть один раз в таком волнении? Нет, не был. Не случалось ещё, чтобы Ивора человек или зверь серебром ранил. Только сегодня Луна-Владычица не уберегла от ошибки глупой. Слишком увлёкся волк, убаюканный знакомым теплом, слишком забылся человек, знающий этот лес наизусть.

Ещё пять лет назад Ладимир душу бы продал за возможность прикончить бесовского оборотня, а сейчас готов был и её променять, лишь бы магический зверь цел остался.

Ивор, как щенок, скулил и от боли корчился, когда рыжеволосый медленно вынимал стрелу. Вот цена его глупости. Серебро разъедало сущность, разрывая её в клочья, но человеческая часть крепко держала волчью, ведь после её исчезновения и сама бы в небе испарилась, пеплом по земле развеянная.

Одна отрада – голос. Знакомый, родной, любимый. Продирающийся в самые глубины сознания, не давая впасть в беспамятство безликое. Шепчущий ласково, нежно: «Ивор…», дрожащий от напряжения, умоляющий: «Держись!»

- Молодец, - покивала старуха, принимая окровавленную стрелу. – Охотник вас деревенский подстрелил? – окинув оружие взглядом зорким, откладывает его на пол, к больному возвращаясь. – Всё. Уже страшное самое позади. Я только рану промою, травами намажу и тканью завяжу накрепко. А дальше Хозяйка всё сама сделает, разве что лоскуты после обращения перевязать надобно.

Ладимир резко повернулся к женщине, а правая рука его невзначай будто к засапожнику потянулась.

- Не тревожься, барин, знакома я с ним, - мягко проговорила лекарка, начиная лечение. – Помог он мне очень, от стаи спас.

- Волчьей? – спросил мужчина, расслабляясь чуть.

Не отрываясь, та печально головой покачала:

- Людской.

Прошли минуты в молчании, но, не выдержав, спросил охотник:

- Как случилось это?

Чуть затуманились глаза старухи, когда та старую боль и горе вспоминала. По комнате разлился тихий, словно материнская колыбельная, голос:

- Давно это было, давнёхонько. Лет тридцать назад. Я сама молодая была, глупая, доверчивая. И лекаркой не служила – простой девицей на выданье. Сватался ко мне один, но и я, и отец с матерью против были. И вот жених этот слух разнёс, будто ведьма я – рыжая, зеленоокая, с весны знаком на лице*. Будто на пятый день песни колдовские пою, а на тринадцатый на нечисти собрания летаю. И поверили все, даже родные. Когда же рядом с котом чёрным углядели, так сразу на костёр повели, в отчий дом не пуская. Как ни молилась, как плакала – никто не послушал. Дров только к ночи натаскали – убегу, думали. Меня тогда к столбу привязали, ветками сухими обложили и только запалить хотели, как вой у леса раздался. Он, - на лежащего кивок, - выскочил, всех распугал, а пока бежали за вилами, верёвки перекусил и в лес увёл. Утром в человека обернулся, меня всему научил: как травы отличать, снадобья варить…

- Любила ты его? – едва слышно Ладимир спросил.

Колет непривычно сердце, ведь он ещё многого не знает об оборотне.

- Братом он мне был, а душа к другому лежала, - на губах улыбка тенью проскальзывает. – Далёхонько это отсюда было, уж и не упомнит никто об этом.

Завязав последний узел, встала лекарка. Положила рядом мать-и-мачеху, а на протянутые гроши только головой покачала:

- Будешь траву эту каждый день ему давать. Она от боли поможет, той, которую серебро дало, и жар снимет, - и уже у двери, уходя. – Время своим чередом идёт, вот и я долг отдала…

Оставшись наедине со зверем, Ладими́р глядел, как тот перестаёт прерывисто дышать, успокаиваясь, а после начиная оборачиваться в человека.

Шерсть и когти будто втягивались, а пальцы становились длиннее, тоньше. Животное тело превращалось в человечье, и несколько минут спустя на кровати уже нагой муж лежит с длинной русой гривой, небрежно по сильным плечам разметавшейся.

Тут же охотник затянул крепче повязки, прикрывая рану. Дрожат тёмные ресницы, и глаза цвета стального распахиваются, смотря на человека.

- Лади… мир, - наконец произносит он чуть хриплым, словно после сна, голосом.

Облегчённый выдох с губ рыжеволосого срывается, а сам он назад откидывается, скатываясь с кровати, по полу распластавшись, смеётся нервно:

- Думал, почти потерял тебя из-за нелепицы какой-то. Прикажу найти Его и четвертовать, где только стрелу посеребрённую взял?..

- Хах, не будь кровожадным таким, - слова через силу даются, с трудом. – Ты ведь тоже хотел когда-то редкую шкуру белого оборотня.

- Только не твою, - он всё ещё посмеивается, в потолок смотря. – Как там рана?

- Пустяки. Затянется до завтра. Только вот серебро чуть душу не вытянуло.

- Убью, - на выдохе.

Улыбается оборотень, понимая, кому эти слова знаменованы, и произносит:

- Иди сюда.

Подчиняется охотник беспрекословно, куртку скидывая, а затем откладывая её назад куда-то.

- Ближе, ближе… - шепчет русоволосый, пока губы Ладимира не оказываются совсем рядом с его. – А теперь целуй…

И он целует, жадно приникая к устам, как к источнику жизни, смысла.

Движения наполнены волнением – хочется, но нельзя, а сознанием владеют сомнения. Однако с одной фразой все барьеры, стены, башни, построенные для его же защиты, рушатся. Слова эти: «Возьми меня». Хочется добавить: «Полностью, без остатка», но слышно только: