– А де ж у тэбе очи булы? – спрашивает хохла сивый старик.

– Не вмій з цыганами діла! – поучительно заявляет другой.

Обманутый рассказывает, что он смотрел зубы у коня, но на верхние не обратил внимания, а из них три оказываются сломанными. Должно быть, коня когда-то сильно ударили по морде и сломали ему три зуба. Куда он годится такой? Он есть не может, – вон у него какой вздутый живот. Человека два-три из толпы начинают защищать хохла. Возникает гвалт, и громче всех кричит, не уставая, цыган…

– Э, добрый человік! чого ж ты затіяв таку заворуху[47]? Хиба ты не знаешь, як треба конів куповаты? Конів куповаты – як жінку выбираты, все одно, так же важне діло… Слухай, я тобі скажу відну казку… Як булы на світі три братика, двоє розумні, а третий дурень – ось як ты, або ж я…

Товарищи цыгана тоже орут во всю глотку, оправдывая его; хохлы лениво ругаются в ответ; толпа становится все гуще и теснее…

– Що ж мені зостається, добрі люди? – горестно вопрошает обиженный.

– Ходи до урядника[48]! – кричат ему.

– А и пойду! – решает он.

– Стой, человіче! – останавливает его цыган. – Разорить меня хочешь? Разоряй! Давай мне три карбованца – я твою лощадь назад віддам! Желаешь? Давай два! Желаешь? Ну, иди и жалуйся…

Хохлу не особенно приятно «тягать к ділу» урядника, и он задумывается. Со всех сторон ему дают советы, но он остается глух и нем, решая что-то про себя. Наконец решил…

– Ну, от що, – уныло говорит он цыгану, – нехай Бог тебя судит… Отдай мені моего коня, а два карбованці, що ты в придачу узяв, – твои… Триста трясців[49] тобі у бокі – грабь!

И цыган ограбил его с таким видом, точно великую милость ему оказал.

– Догадливі люди! – похваливали «чоловіки» цыган, отходя от них.

– Деготь московский, атличный, фабричный, аккуратный, аппаратный, пахучий, тягучий! Шесть копеек кварта, пятнадцать четверть! – возглашает черниговец, восседающий на телеге.

Телега, бочка и сам торговец – все это черно и жирно от дегтя и все двигается одной сплошной массой, распространяя вокруг себя характерный аромат.

– А, мабудь, и по пьять за кварту[50] продадите? – справляется у дегтярника «чоловік» в необычайно широких штанах и в соломенной шляпе на голове.

– Тпру-у! По пять не могу, хозяину на шесть копеек присягал…

– А, мабудь[51], можно по пьять?

– Никак…

– Эге… Зовсім не можно?

– Слушай, дядько, продам тебе по пять, не говори только никому… Не скажешь?

– Ни, не скажу…

– Ну, давай баклажку.

– На що?

– А на деготь!

– Та мені того вашего дегтя не треба, бо я вже купив… И теж по шість копіек и теж у вас… Я спросив вас за тім, що, мабудь, вы теперь дешевше віддаєте цей деготь.

Дегтярник молча отвертывается, трогает лошадь и едет между возов, возглашая о своем товаре… «Чоловік» провожает его взглядом и говорит другому, раскинувшемуся на возу:

– Коли б я не куповав кварты дегтя утром, була б в мэне копійка лишня у кишені[52]…

– Эге ж… Жарко!

– Як у пеклі[53]…

– Хиба ж твой батько писав тобі з пекла, як там жарко? – спрашивают с воза.

Томящий зной все усиливается. Запах дегтя, навоза и пота висит в воздухе вместе с тонкой пеленой едкой пыли. Всюду у возов стоят и лежат волы, жуют, не уставая, сено и смотрят в землю большими, добрыми глазами. Кажется, что они думают: у них такие осмысленные морды и в глазах светится спокойная, привычная печаль. Мычат коровы и телята, блеют овцы, раздается звон кос, пробуемых покупателями. «Чоловіки», приехавшие продавать скот или руно[54], лежат под возами, скрываясь от солнца и ожидая покупателей. «Чоловіки» покупающие расхаживают между возами, высматривая скот и шагая через ноги продавцов, разбросанные на земле. У каждого покупателя в руке кнут, и, подходя к волам, покупатель считает нужным вытянуть смиренную скотину по боку кнутом. Волы медленно поднимаются на ноги, если они лежали, и тяжело двигаются от удара, если стояли на ногах.

– Скільки за цю пару просите? – спрашивает покупатель пространство…

Из-под воза раздается неторопливый ответ:

– Девяносто рублів…

– И то гроши! – говорит покупатель и отходит или спрашивает:

– А чого ж бы вам, дядько, цілу сотнягу не просить?

– Та вже мені більш того, скільки треба, – не треба грошив. А коли вы вже такій добрый, то давайте и усю сотню – я візьму…

– Спасибо вам… А скільки ж бы ділом узяли?

– Та вже так, щоб не довго балакать, візьму я з вас… девяносто рублів…

Начинается торг. «Чоловіки» не торопятся, – это совсем не в их характере, – и продавец вылезает из-под воза не ранее того, как убедится, что покупатель серьезный. Понемногу горячатся, и вот уже бьют друг друга по рукам, молятся по десяти раз и более, расходятся, снова сходятся. Все делается медленно, но основательно, вдумчиво. Ядреной[55] и крутой ругани великорусов, от которой дух в груди спирает и глаза на лоб лезут, не слышно, – ее заменяет меткий юмор, щедро украшающий речи. Не слышно и великорусского «тыканья». Сивый дід, у которого безусый хлопец торгует пару молоденьких бычков, так, например, отчитывает покупателя:

– Здаетця мені, что вы, хлопче, раненько маткину цицьку на люльку зміняли, бо разума у річах ваших не бачу я…

– Так як же, діду! Воны и некрасиві – ось роги якие…

– А хиба ж вы рогами пахати будете? Так куповайте же собі козлів: у них рога красивейши…

Сыны Израиля вертятся меж возов, как вьюны. Они обо всем спрашивают, все щупают и все покупают. «Чоловіки» говорят им «ты» и смотрят за ними во все глаза. Паны встречаются с «чоловіками» с чувством собственного достоинства, и в разговоре с паном у хохла сквозь внешнюю почтительность пробивается не одна нотка пренебрежения. Видно, что пан давно уже определен как «ненужна козявка у пчелином рои».

У одного из возов корова, привязанная к нему, вдруг зашаталась и в корчах повалилась на землю. «Жінка», продававшая ее, соскочила с воза и закрутилась вокруг больного животного, как в вихре. Испуг, граничащий с ужасом, выразился на лице бедной женщины, сразу лишившейся надежды продать свою скотину.

– Ой, Господи! Ой, добрі люде! Ратуйте – що воно таке? Що воно? Ой, Мати Пречистая!

Сразу выросла толпа и принялась горячо обсуждать несчастие. Делали предположения, отчего именно заболела корова и как всего лучше лечить ее? Явился какой-то древний старик, весь, точно плесенью, покрытый лохмотьями, и начал отчитывать корову, творя шепотом молитву. Толпа поснимала шапки и молча ждала результатов моления, изредка крестясь. А корова билась на земле в судорогах, пыталась встать и снова грузно падала. Она тяжело вздыхала, и много боли было в ее кротких глазах. Потом ее хозяин, сняв с головы шапку, стал ею растирать хребет животного, трижды обвел шапкой вокруг рогов, трижды вокруг шеи и столько же вокруг хвоста. И это не помогло. Принесли бутылку дегтя и вылили в глотку животного, потом угостили его скипидаром, наконец явился коновал, угрюмый мужик, с разнообразными инструментами у пояса. Он важно осмотрел корову и пробил ей каким-то ржавым гвоздем вену на шее. Тонкими струйками хлынула густая, черная кровь. Какой-то моралист нашелся в толпе. Он посмотрел на корову и ее хозяина, убитого горем, и сказал:

– От це вам, дядько, Божие наказание… Здаетця мені, що хотіли вы утаиты, яка вона ваша корова… И открыв Господь людям вашую думку… от як!