Попадались иногда и приличного вида ребята и взрослые, и одеждой, и поведением напоминающие «настоящих» европейцев, знакомых мне по моим загранкомандировкам двадцатилетней давности, но они были в явном меньшинстве…

Как же быстро произошла эта разрушительная перемена, превратившая множество европейцев в уродливое подобие «homo europaeus» (человек европейский), в карикатуру того носителя культурного идеала, к которому с восемнадцатого века тянулось всё «образованное» и «благородное» русское общество!

Да и советское послевоенное общество, с тоской разглядывавшее одежду и интерьеры в редко проскакивающих мимо цензуры на советский экран зарубежных фильмах, тоже стремилось подражать Европе.

— Знаешь, Лёша! — задумчиво сказал Флавиан, — теперь я понимаю тех, кто утверждает, что сейчас настоящая «Европа» в плане нравственном, духовном и культурном, это — Россия!

— Согласен! Пойдём отсюда, отче! — повернулся я к своему батюшке, в глазах которого отражалась неясная грусть. — Может, успеем до выноса Тернового Венца на Латинский квартал и Сорбонну взглянуть?

— Пойдём! — вздохнув, сказал батюшка. — О, да ты свой круассан не доел!

— Что-то неохота! — махнул рукой я.

Глава 11

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ

Вот, всё-таки, не зря я в отеле, дежуря ночью возле тихо спящего после гипертонического криза Флавиана, пролазил как следует по сайтам и форумам, связанным с путешествием в столицу Франции!

Почти всех изученных мною жульнических приемов парижских аферистов нам удалось избежать: дважды за десять минут, что мы отдыхали на лавочке у Триумфальной Арки, к нам подходили то ли албанские, то ли румынские молодые жулики в паре — парень с девицей, и пытались всунуть нам в руки якобы только что подобранное ими у нас под ногами толстое «золотое» кольцо (я их, как бы это сказать… отправил в нужном направлении)!

Негры (извиняюсь — афро-французы) у Эйфелевой башни пытались навязать нам на запястья свои браслетики из верёвочек — отбился и отбил батюшку, мимо цыганок с какими-то «опросными листами», пытавшихся к нам пристать, я провёл батюшку «строевым» шагом!

Понятное дело, что многочисленные встречавшиеся по пути шайки «напёрсточников» не имели шанса заполучить нас в качестве «объекта разработки», даже «сумочники» на мопеде, попытавшиеся сорвать с моего плеча сумку с «другом Марком 2-м», уехали ни с чем, если не считать синяков и повреждений мопеда от падения этого мопеда вместе с седоками — наверное, шкурка от банана под колесо попала (или чей-то грамотно выставленный в нужное время и в нужное место локоть).

Но всё-таки совсем свою дань парижскому криминалу не заплатить так и не удалось! Стоило мне замедлиться с фотографированием «шарлеманя» — памятника Карлу Великому на площади перед Нотр-Дам де Пари — как к моему доброму батюшке таки подкатила какая-то грустноглазая смуглянка и под запись в бумажке выклянчила у него денег «на глухонемых детей»!

Хорошо хоть, что все наши наличные деньги были у меня застёгнуты в кармане джинсовой рубахи под застёгнутой на все пуговицы джинсовой же курткой, и у Флавиана она смогла разжиться лишь случайно (каюсь, недосмотрел!) оказавшейся в кармане пятиевровой купюрой.

Вот и оставляй его без присмотра в этом городе бомжей и афро…, — словом, всяких афро- и цыган! Сколько же их здесь пасётся на нивах туристической безмозглости! Парижские бомжи, правда — хоть их здесь и на порядок больше, чем в Москве, — всё же чуть почище наших и не с таким «амбрэ»…

Ну ладно! Всё-таки мы с Флавианом, наконец, вошли в дверь самого известного европейского храма, посвящённого Божьей Матери!

Кто бывал под сводами больших древних католических соборов — Кёльнского, миланского Дуомо или того же Нотр-Дам де Пари, тот знает по опыту то ощущение собственной ничтожности и подавленности, которое возникает от пребывания в них.

Сумрачные готические своды, стрельчатые острые арки — тёмные, каменные, возносящиеся над твоей головой и словно зависающие над ней подобно домоклову мечу, грозя обрушить гнев «справедливого, но строгого» Бога на «падших грешников», каковыми ощущает себя большинство входящих, имеющих хоть какое-нибудь религиозное чувство.

Те, кто религиозного чувства не имеют, обычно чувствуют просто холодную неуютность и стремление выйти поскорей наружу, «на свет Божий».

Насколько же отличается это ощущение чуждости и чопорной надменности обстановки в таких готических соборах от чувства благоговейного трепета, возникающего в душе человека, входящего в православный храм, особенно старый и «намоленный»!

Побывав и помолившись во многих русских, греческих, афонских, сербских и болгарских православных храмах, я каждый раз с радостным удивлением убеждался — Господи, как же здесь хорошо!

И в маленьких афонских параклисах, и в Успенских соборах Московского Кремля и Троице-Сергиевой Лавры, и в недостроенной громаде храма Святого Саввы Сербского в Белграде, и в сельской бедной церкви в какой-нибудь заброшенной российской глубинке, — везде есть чувство: это Дом Отца. Дом моего Отца, а значит, мой Дом!

Бог ощущается здесь не как Владыка Грозно-Справедливый, следящий из-под купола: а ну-ка, кто тут согрешил, ату его!

Нет, гамма ощущений, от трепетно-покаянной до радостно-умилённой, всегда движется в русле текущей свыше неисчерпаемой реки Божьей Любви, ограждаемой, словно берегами, Его Отеческими сильными и ласковыми ладонями!

И потому в такой Храм хочется идти, в нём хочется молиться и быть причастным совершающимся дивным Таинствам, его хочется унести с собой и в себе, им хочется стать самому — «не в брёвнах Божий Храм, а в рёбрах!» — чтобы Тот, Чьё присутствие так сладко ощутимо в Его Доме Молитвы, не покидал тебя ни на секунду!

Чтобы Он жил в тебе и царствовал в твоей душе, как Сам Сын Божий заповедал нам, открыв, что «Царствие Божие внутрь вас есть!» (Лук. 17:21).

Внутри Нотр-Дам де Пари этого чувства не возникало.

Мы с Флавианом постояли у западной стены собора, дождались мрачновато-торжественного церемониального выхода процессии «рыцарей» в белых плащах с красными «иерусалимскими» крестами на левом плече и «дам» в чёрных плащах, с такими же красными крестами на том же месте.

«Рыцари» пронесли мимо нас в алтарь носилки с водружённым на них ажурным золотым сооружением, являющимся хранилищем Тернового Венца Господня.

Вслед за носилками прошли в процессии два русских священника в подрясниках и епитрахилях с поручами, за ними замыкающая группа католических — не то священников, не то монахов — не разобрал!

Поскольку после продвижения процессии проход в центральную часть храма служители перекрыли «аэропортовскими» ремешками на никелированных металлических стойках, войти туда мы не смогли, и дожидались окончания католической службы и начала поклонения Венцу в уголке храма на доставшихся нам двух свободных стульях.

— Слушай, отче! — тихонечко спросил я Флавиана, нагнувшись к его уху, — а как ты думаешь, Венец — настоящий, тот самый, что Господу на главу воины надевали?

— Не знаю! — пожал плечами Флавиан. — А как ты думаешь, насколько это важно?

— Не знаю! — теперь пожал плечами я. — Вот ты мне и скажи, ты же мой духовник и наставник.

— Мне, например, не важно, подлинный ли это Терновый Венец или его точная копия, или не точная копия, а художественное изображение, причём изображение, сделанное «аутентично» из терния или написанное на холсте или на иконной доске.

Ведь мы поклоняемся не свёрнутым в кольцо колючкам, а освятившим их добровольным Страданиям Царя Славы, вместо драгоценной царской короны принявшего на чело издевательское орудие пытки!

Мы целуем символ великой Божьей Любви, сконцентрированной в каждой капле Крови, пролитой Господом во время Его мучения. Мучения, избавляющего человеческое естество от «вируса» греха.