Его кощунственный язык?

Старик, да будь же ты умней,

Не лезь, пожалуйста, в бутылку!

Спокойно ты поедешь в ссылку

Справлять столетний юбилей!

Но до возможности такой

Еще осталась четверть века:

Не мучай, дурень, человека,

Дай мне, пожалуйста, покой!

x x x

Так мы забываем любимых

И любим немилых, губя,

Так холодно сердцу без грима

И страшно ему без тебя...

В какой-нибудь маленькой комнате

В далеком и страшном году

Толкнет меня сердце: "А помните..."

И вновь я себя не найду.

Пойду, словно тот неприкаянный,

Тот жалкий, растрепанный тот,

Кто ходит и ищет хозяина

Своих сумасшедших высот.

Дойду до надежды и гибели,

До тихой и мертвой тоски,

Приди ж, моя радость, и выбели

Мне кости, глаза и виски!

Все вычислено заранее

Палатою мер и весов

И встречи, и опоздания,

И судороги поездов,

И страшная тихость забвения,

И кротость бессмертной любви,

И это вот стихотворение,

Построенное на крови...

x x x

Есть дни - они кипят, бегут,

Как водопад весной.

Есть дни, они тихи, как пруд

Под старою сосной.

Вода в пруду тяжка, темна,

Безлюдье, сон и тишь,

Лишь желтой ряски пелена

Да сказочный камыш.

Да ядовитые цветы

Для жаб и змей растут...

Пока кипишь и рвешься ты,

Я молча жду, как пруд!

(В карцере.)

ЗМЕЯ

Когда-нибудь увижу я,

Как из седого океана,

Крутясь, поднимется змея

И встанет, изгибаясь пьяно,

Как гривой рыжею махнет,

Зевая с чоканьем глубоким,

И в буре потрясенных вод

Лиловой молнией блеснет

Ее разгневанное око.

Ее тугая чешуя

В мельчайшем бисерном мерцаньи,

Блеснет на материк струя,

Цвет, не имеющий названья.

И волн крутой водоворот

Вокруг змеи начнет крутиться,

И океанский пароход

В далекой бухте загорится.

Она дохнет - и чайка вмиг

Падет, сгорев до самой кожи,

Под раздвоившийся язык,

На острие копья похожий.

Она взглянет туда-сюда,

Раздует горло, словно кочет.

И разъяренная вода,

Хватая камни, заклокочет.

И не поймешь в тот миг, в тот срок,

Змея ли смотрит исподлобья

Иль небо хлынуло в песок,

А черт нашел свое подобье.

Но гибнут, гибнут корабли,

Как бабочки в кипящей влаге,

И на другой конец земли

Несет их вымокшие флаги.

И океан, кидаясь ввысь,

Шлет на борьбу своих чудовищ,

Моля змею: "Остановись!"

Да разве черта остановишь?

То изгибаясь, как шаман,

То превращенная в прямую,

Она обходит океан,

Вся изгибаясь и танцуя.

И где бы не прошла она,

Горя в своем величьи яром,

Везде и камень, и волна

Становятся багровым паром.

Но все конец имеет свой,

И то особенно, что плохо

Змея ложится под водой

На всю грядущую эпоху.

Горит и гаснет чешуя,

В траве подводной и высокой.

И спит усталая змея

Опять до наступленья срока.

Спи ж, спи до будущих времен,

Пока в надзвездной диктатуре

Не будет вынесен Закон

О новом наступленьи бури.

Владивосток. Осень 1940 г.

НАДПИСЬ НА ФОТО

(Сонет)

Моя тоска вступила в год седьмой.

Лесами с Осетрово до Тайшета

Меня влекла, гнала твоя комета,

И ночью я беседовал с тобой.

Ты мне была и счастьем, и судьбой,

И сумерком, и ясностью рассвета.

Не тронута и до дыры запета,

Как рельса, прогудевшая отбой.

Так за годами годы шли. И вот

Все прояснило, в горечи невзгод,

В блатных напевах, в сказке о наседке

(О гадине, что давят напоказ)

Я прочитал, что Бог тебя упас

От рук моих и от петли на ветке.

КАМПАНЕЛЛА - ПАЛАЧУ

"Ласточка" - смирительная рубаха

О пытка! Я ль тебя не знаю!

Со мной ли ты была слаба!

Стирая кровь и пот со лба,

Я, как любовник, припадаю

На чресла острые твои,

Но страшен пыл твоей любви!

Твои пеньковые объятья,

И хруст взбесившихся костей,

И поцелуи, и заклятья

Все то, что не сумею дать я

Иной любовнице моей.

Узлом завязанное тело,

Душа, присохшая к кости...

О! До какого же предела

Тебе, изгнанница, расти?

Взмахни ж крылом и будем рядом,

Все выше, дальше, чуть дыша,

И вот пред Господом с парадом

Идет мертвец с зеленым взглядом,

И постаревшая душа.

Они идут - огнем палимы

Два вида сущностей иных.

И громко славят серафимы

Условным песнопеньем их.

А там идет еще работа,

Кипит последняя борьба,

Палач, издерганный до пота,

Отбросил волосы со лба.

Он встал, взыскательный маэстро,

И недоволен, и суров,

Над жалкой гибелью оркестра

Своих веревочных станков.

Ну что ж, здоровая скотина,

Чего там думать? Вот я здесь!

Возьми, к огню меня подвесь,

Сломай мне ребра, жги мне спину!

Не бойся, тешь собачью спесь,

Веревка сдаст - найдешь дубину!

И будь спокоен - вот я весь,

Не обману и не покину!

x x x

Какая злобная собака

Ты, мой сосед - товарищ Грозь.

Я много видел и однако

Такой мне видеть не пришлось!

Всегда встревоженный и хмурый,

С тяжелой палкой у плеча,

Ты молча смотришь из конуры,

Весь содрогаясь и рыча.

И только кто погреет спину,

Кто встанет к печке, как к стене,

Ты вздыбишь черную щетину

И заколотишься в слюне.

Ты кинешь громы и проклятья,

О доски палкою стуча,

Кляня всех немцев без изъятья

И всех евреев сообща!

И снова мир стоит на месте,

Но как тому не повезло,

Кто, как и я, в своем аресте

Лишь мировое видит зло.

Он ходит грустный и печальный

И был бы несказанно рад,

Узнать, что кто-то персональный

В его несчастьи виноват.

Хожу, сижу, с судьбою споря,

Тяну наскучившую нить,

И кроме вечных категорий

(Добро и зло, земля и море)

Увы! Мне некого винить!

ЧЕКИСТ

Я был знаком с берлинским палачом,

Владевшим топором и гильотиной.

Он был высокий, добродушный, длинный,

Любил детей, но выглядел сычом.

Я знал врача, он был архиерей;

Я боксом занимался с езуитом.

Жил с моряком, не видевшим морей,

А с физиком едва не стал спиритом.

Была в меня когда-то влюблена

Красавица - лишь на обертке мыла

Живут такие девушки - она

Любовника в кровати задушила.

Но как-то в дни молчанья моего

Над озером угрюмым и скалистым

Я повстречал чекиста. Про него

Мне нечего сказать - он был чекистом.

РЕКВИЕМ

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Ф. Вийон

Животное тепло совокуплений

И сумрак остроглазый, как сова.

Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,

Любви моей предсмертное хрипенье.

Какой дурак, какой хмельной кузнец,

Урод и шут с кривого переулка

Изобрели насос и эту втулку

Как поршневое действие сердец?!

Моя краса! Моя лебяжья стать!

Свечение распахнутых надкрылий,

Ведь мы с тобой могли туда взлетать,

Куда и звезды даже не светили!

Но подошла двуспальная кровать

И задохнулись мы в одной могиле.

Где ж свежесть? Где тончайший холодок

Покорных рук, совсем еще несмелых?

И тишина вся в паузах, в пробелах,

Где о любви поведано меж строк?

И матовость ее спокойных век

В минуту разрешенного молчанья.

Где радость? Где тревога? Где отчаянье?

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?