Пиццерия встретила сдобно-мясным запахом. Миша целенаправленно прошагал к угловому столу, прикрытому от зала искусственной драценой. Они долго усаживались: Волков взялся вытряхивать Мишу из пальто, потом сражался с вешалкой, чуть не завалив её на аквариум с какой-то стрёмной флегматичной ящеркой. Патрикеев водил взглядом за чумным Славой, послушно отдавая ему то пальто, то перчатки, то сумку. Когда тот схватил салфетку и стал примериваться, на вопрос заправить её Патрикееву за воротник как слюнявчик, Миша строго сказал официанту:

— И двести граммов водки, пожалуйста.

Слава забубнил про руль, а Миша кивнул на свой сотовый и пообещал вызвать какой-то экзотический сервис «трезвый водитель». Волков не стал спорить, он так разнервничался, что действительно не находил себе места, и водка показалась отличной идеей.

Через полчаса, два салата и одну большую пиццу «по-мексикански» Слава понял, что разговор зашёл в тупик. Или упёрся в шлагбаум имени немногословного, как патологоанатом, Патрикеева. Гадёныш то и дело отводил глаза, где мог кивал или мотал рыжей башкой, а если вынужден был ответить, то будто экономил буквы: закончил ИнЯз, мать с сестрой в Лондоне, живёт с отцом. После второго графина с водкой Славу таки повело. К тому же он разозлился, и, как обычно в таком состоянии, начал путать буквы в словах.

— Вот скажу тебе, как на пуху, — приложил он руку к груди, — я о тебе вспоминал. Иногда.

Патрикеев, наконец, посмотрел Славе в глаза, будто дождался хоть чего-то интересного в сегодняшнем унылом вечере. Тот запоздало сообразил, как оно прозвучало и замахал рукой, словно отнекиваясь.

— Я без всяких этих… — и состроил брезгливую морду. — Я ж нормальный.

Миша приподнял одну бровь, но Слава не просёк. Что ни говори, а эта слегка пидороватая тема беспокоила его неимоверно. По-трезвому подумывал вообще обойти этот вопрос стороной, а под мухой вот захотелось ясности.

— И ты тоже давай завязывай, — продолжал он в парадигме «Больше Ада!». — Вон отец пусть тебя подлечит, а то что ж — молодой парень и такое… Самому-то не стыдно?

Патрикеев заледенел взглядом, и Слава наконец осёкся, почувствовав угрозу, опустил глаза в тарелку и начал выковыривать оливку из застывшего сыра. Этот контуженый Патрикеев всё испортил! Почему-то не жаловался, не клял себя, не говорил о покинутой работе, о чуть было не стыренном контракте, о ссоре с отцом. Не так Слава представлял себе их разговор. За витринными стёклами стало смеркаться, он вдруг подумал, что надо завязывать с этой пыткой, а то ещё чего доброго сам скоро начнёт оправдываться непонятно за что. Слава машинально поискал глазами официанта, чтобы попросить счёт, когда вдруг услышал радостное:

— А помнишь «Орлят»? Мы ведь до сих пор общаемся!

Слава аж отпрянул назад, так неожиданно было видеть Патрикеева улыбающимся. Тот взял кусок пиццы с тарелки и продолжил:

— Перезванивались после лагеря, встречались несколько раз. Лазутин ещё, Катька Зайцева…

Мишу стало не узнать. Он оживился, зажестикулировал, взялся докладывать про бывших солагерников. Переключился на захватывающий рассказ о недавней поездке в Индию, мимоходом отловил пробегающего официанта и заказал им вкуснейшего мороженого. Поначалу Слава с недоверием косился на внезапно разболтавшегося молчуна, но следующий заказанный ему графин с водкой унял подозрительность. Оказалось, что Миша просто чумового обаяния человек! Слава про себя даже простил ему коррумпированного папашу, лихоманку его срамную и зловредное недавнее молчание. Он подпёр кулаком щёку, уставился на искрящегося Патрикеева и улыбался, улыбался… Вспоминал, как Мишу в лагере любили и тискали, как он доверчиво притащился тогда к нему ночью со своей ногой. Водка уютно устроилась в сытом желудке, из динамиков лилась гитарная музыка, стилизованная под что-то итальянское. Официанты разнесли по столикам маленькие свечки в округлых прозрачных подсвечниках, и по залу замигали тёплые жёлтые искорки. Миша стал ненавязчиво расспрашивать про Славину жизнь. Кивал, поддакивал, внимал. Слава и не заметил, как потихоньку выложил о себе всё, даже о личном - начиная со смерти отца и заканчивая девушкой Ксюшей. Миша сочувственно сводил брови на рассказ об отце, азартно подбадривал при обсуждении новых проектов, игриво цокал языком, выслушивая про красавицу Ксюшу. В общем, Слава уже и не помнил, когда так отдыхал душой. Сейчас он и сообразить не мог, за что так боялся Патрикеева, почему вздрагивал при мысли о нём. Ну подумаешь, чего-то там у него вставало непредумышленно в четырнадцать лет. А у кого не вставало-то? Жёлто-зеленые глаза убаюкали Волкова окончательно. Он хихикал как дурак на незатейливые шутки, пил ароматный кофе с коньяком и окончательно расслабился. Ближе к одиннадцати у Миши пиликнул телефон. Он потыкал в кнопки, посмотрел на дисплей, как-то сник и спросил:

— Можно я у тебя переночую?

Слава тут же закивал так, что свечки заплясали в глазах.

— Конечно! Живи сколько надо!

Тот явно не собирался у него жить — это было видно по округлившимся Мишиным глазам на такой комментарий, но Слава так воодушевился возможностью поддержать, помочь, отплатить за хороший вечер, за доброе отношение…

В квартиру ввалились под нестройный “Взвейтесь кострами” на два голоса. Славу просто рубило — он так наелся-напился-наржался, что даже звуки окружающего мира слышались, как в трубе.

— Я засну прямо здесь, — прохихикал он в коридоре, пока Миша стаскивал с него пальто.

— А как же встреча рассвета, э? — Славу шутливо встряхнули за плечи, но он вывернулся и по стеночке поплёлся в комнату.

Добравшись до кровати, не включая свет, он начал бестолково раздеваться, путаясь в рукавах и брючинах. Из темноты давал указания моющему руки Патрикееву насчёт полотенец и койко-места в соседней комнате. Тот убеждал, что разберётся, что всяким пьяницам пора бы уже на боковую, а то от них слишком много шуму. Слава завалился на кровать, продолжая что-то гундеть насчёт волшебного вечера и «надо бы почаще…» Перед тем как провалиться в сладко-пьяный сон, он вдруг подумал, что Миша потрясающе стойко пьёт для своей комплекции.

«Вот бы каждый раз так лечили от похмелья!» — возликовал Слава, почуяв уверенную руку у себя между ног. В приглушённом свете серого дня из-за задёрнутых занавесок, он уютно прижался спиной к тёплому телу сзади, умащиваясь в чужих объятиях. Ксюха редко его баловала такими приятными пробуждениями. С него бесстыже сдёрнули одеяло, обнажив театр дрочевых действий. От полупьяного расслабона и неожиданно ловкой руки, Слава понял, что стремительно подъезжает к конечной остановке. Он замычал и откинул руку назад, пытаясь прижать чудесницу к себе поближе. Голос чудесницы, однако, звал его почему-то очень издалека.

— Слава!..

Волков удивился такому долби-сурраунду, приоткрыл глаза и… узрел Ксюху в дверном проёме. Она стояла всклокоченная, в позе Ивана Грозного из учебника – глаза выпучены, палец обвиняюще направлен вперёд. Слава будто вдохнул сто игл в лёгкие и сжал между пальцами коротко остриженные волосы будущего трупа у себя за спиной. Он всё понял, что называется, ещё до того, как осознал. Без сомнений рядом с ним лежит голый Патрикеев и сейчас на виду у Ксюхи держит Славин член, как олимпийский факел. Надо отдать сучонку должное – он не прервался, продолжая ритмично двигать кулаком. От ужаса Слава обмяк на кровати, словно ему хребет переломили, голова выключилась на долю секунды, а член под шумок решил хоть кончить напоследок. Ксюха зажала рот рукой, простонала сквозь ладонь, лицо её исказилось яростью. Славу, наконец, выдернуло из кровати, он вскочил на ноги, двинулся к ней. И как в дурном сне всё никак не мог дойти до неё или открыть рот, что-то сказать. Ксюха продолжала подвывать, когда за спиной послышался твёрдый голос:

— Ты же сказал, что вы расстались.