– Кого-кого только тут нет,– объяснил Аполлон Иваныч. – И великорусы, и хохлы, и остезейские немцы, и черкесы – настоящая каторжная мозаика. Потом все это слилось, выработался свой смешанный тип, то есть совсем новый этнографический человек. Кстати, завтра, воскресенье, так сами увидите нашу публику.

– Скажите, отбывшие каторгу и переведенные в разряд ссыльнопоселенцев делались семейными людьми?

– Обязательно. Невест доставляли со всех концов России на каторгу в достаточном количестве – выбирай любую. Из всех этих каторжанок вышли прекрасные жены, матери и хозяйки. Я не знаю ни одного случая, чтобы баба отбилась от дому и разрушила семью. Оно и понятно: каждая прошла такую ужасную школу, что свой угол являлся раем. Замечательно, что все эти каторжники были совсем молодые и почти поголовно дворовые. Я как-то просматривал списки и нашел всего двух в бальзаковском возрасте*. Кстати, у нашего батюшки есть списки, и вы сами посмотрите.

   * Женщина в бальзаковском возрасте – 30-40 лет.

В течение целого дня все наши разговоры обязательно сводились на каторгу. Да иначе, конечно, и быть не могло. Самый воздух здесь был насыщен этими каторжными мыслями.

3.

В Успенском заводе мне пришлось прожить дня три, и самое интересное, что я видел, это подробный список каторжан за несколько лет. В моих руках был исторический документ громадной важности, в своем роде синодик крепостного права и его резюме. Раньше я говорил о заводских крепостных разбойниках, являвшихся еденицами, а тут получалась уже полная картина. Список был красноречиво – краток: имя, звание, состав преступления и форма наказания. Рассматривая этот список и делая из него выписки, я осязательно убедился прежде всего в том, что главный контингент преступников создавался именно крепостным правом. Некоторые преступления носили почти сказочный характер: один крепостной крестьянин был приговорен к четырем годам каторги за кражу сахара у своей помещицы, другой к такому же наказанию за кражу меда и тоже у помещицы. Что это такое – ирония,  насмешка, глумление?. Логика отказывалась здесь работать, да и какая могла быть логика в этом царстве произвола и всяческого насилия? Еще характернее была группа женщин. Все это были молодые девушки и поголовно из дворовых, в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет. Главное преступление – поджог. Очевидно, мы тут имеем дело с тем протестующим возрастом, который никак не мог согласиться с существующим порядком. Женщина служила здесь тонким реактивом разъедавшего яда. В числе этих преступниц только одна приговорена была за детоубийство, и та была солдатка, а затем другая за сорок лет, польского звания, "по особым причинам". Читая этот мартиролог*, приходилось переживать гнетущее чувство. Ведь под этими именами, датами и лаконическими отметками наказаний похоронено целое море никому не высказанных страданий, зол, бед и стихийного бессмысленного зла. А главное, читателю было ясно, что все эти преступления и наказания сделались немыслимыми после 19 февраля.  Только читая этот мартиролог, понимаешь во всем объеме всю величину того зла, которое уже отошло в область преданий.

   * - Мартиролог – перечень пережитых страданий и преследований.

В мужской группе каторжан после преступлений против помещичей власти выступали нарушители воинского устава. Палочная салдатчина поставляла громадный запас каторжного мяса. И какие наказания. Строевой солдат шестидесяти лет,– заметьте: строевой,– приговорен был к четырем тысячам шпицрутенов. Вообще что-то совершенно невероятное, подавляющее, колоссальное. И что всего замечательнее, что все эти правонарушители, "отбыв каторгу", то есть шпицрутены, плети, кнут и пьяную фабрику, сейчас же превращались в самых мирных обывателей, делались семейными людьми и не обнаруживали какого-нибудь особенного тяготения к преступлениям. Каторга не исправляла их, а только снимала с них крепостное ярмо, невыносимую салдатчину и прочее зло доброго старого времени. Пример в высшей степени поучительный.

   Из Успенского завода мне пришлось возвращаться с тем же клейменым ямщиком.

– Что, дедушка, тяжело было на каторге?

– Несладко, барин. А только ежели сказать правду, так ведь мы здесь в Сибири свет увидели. Поселенец, и все тут. Теперь-то все стали вольные, так и не поймут этих самых делов. Дома-то у себя в Рассее похуже каторги случалось. Особливо бабам эта самая каторга была на руку: отбыла года и вся своя.

– Бабам легче было?

– Ну, у них своя причина. Конечно, на пьяной фабрике они не работали и по зеленой* улице их не гоняли, опять же не клеймили, ну, а только очень уж обижали смотрителя, особливо которая из лица получше. Навязался тут один старичонка смотритель, ласковый такой да богомольный, так он, кажется, ни одной не пропустил.. Как новую партию пригонят, так он только ручки себе потирает. Одним словом, озорник..

– А наказывали страшно?

– Случалось. Палач был Филька, ну, так его привозили к нам из Тобольска. Здоровущий черт был. Ну, как его привезут, сейчас у нас сборка денег ему, чтобы, значит, не лютовал. Ведь ежели бы он все по закону достигал, так и в живых никто не остался бы.

– А шпицрутены?

– Ну, это почище плетей в тыщу разов. И рассказывать-то барин, страшно. Одного тут у нас наказывали. Ермилом Кожиным звали. Он целую семью загубил. Ну, так его и повели по зеленой* улице. Нас всех для острастки в две роты выстроили. Ну, раздели его – могутный мужик, тело белое. Этакому-то труднее. На первой тысяче свалился. Положили его на тележку и везут. Все-таки второй тысячи не дотерпел. Дохтур уж его пожалел: "Дайте, говорит, водицы испить". А уж это известно: как на наказании напился воды – тут тебе и конец. Ну, с двух тысяч Кожин-то и кончился. Все одно, от начальства был приказ забить его насмерть, и солдат расставили пошире, чтобы замах делали больше. Ох, и вспоминать-то это самое дело нехорошо.

   * – "Зеленая" улица – сквозь строй розог и шпицрутенов.

   Опять был солнечный день. Опять по сторонам дороги сплошным войском тянулся лес. Опять стояла тишина знойного дня, и невольно казалось, что эта та зловещая тишина, которая наступает в доме, где покойник: за нами оставался громадный покойник – каторга. Кстати, есть характерная русская поговорка: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет.

   Д.Н. Мамин – Сибиряк, 1886 год, село Успенска, винокуренный завод.

Возрождение села Заводоуспенское

Очерк

«Мужику дай волю, так ведь у нас друг дружку передавят, истинный господь»

Б. Пастернак «Доктор Живаго

В начале 1780-х годов на месте поселка Заводоуспенское шумели непроходимые вековые сосновые леса с редкими перелесками лиственных пород: осина, береза, ольха.

Вначале этих же 1780-х, царским режимом династии Романовых была введена обязательная повинность службы в армии.

И вот в один из дней ненастной осени 1780 года в селе Перевалово, расположенного в 17 верстах от города Тюмени, в семью некоего Григория Михайловича Кривошеина пришло большое горе, его старший сын которому исполнилось 25 лет должен был идти в рекруты-солдаты, т.е отбывать воинскую повинность. Как оторваться почти на четверть века от семьи? Как возвратиться домой стариком?

Семья Кривошеиных была немалая: сам Григорий Михайлович, его жена – Марфа, сын – Михаил со своей женой и дочкой и младший сын – Василий 18 лет. Семейство Кривошеиных жило в достатке, имело лошадь, корову и прочее мелкое хозяйство. Для присмотра за ним нужны были рабочие руки. Не желая расставаться с семьей, рекрут из села скрылся, забрав с собой жену и дочку.