Никто не навещает ее в больнице. Нет никого. Уже 5 месяцев, как нет. Мама, папа, братик…Ему было всего лишь три года. Водителю грузовика, из под колес которого вытаскивали их тела, было тридцать восемь. Он прожил на тридцать пять лет больше. Сам вылетел через лобовое стекло, резко затормозив. Нужно было пристегнуться. Кровоизлияние в мозг и все тридцать восемь лет канули в небытие. Он приходит каждый день к ней в палату и просто смотрит. Она кричит, говорит убираться, бросает в него вещи, дрыгает ногами и руками, все еще не имея сил встать самостоятельно, зовет на помощь медсестру, но когда та приходит, его уже нет, она снова кричит, и медсестра, сердито покачивая головой, что-то вкалывает в вену. Накатывает волна необъяснимого спокойствия, веки тяжелеют, она засыпает и видит тот самый грузовик. В голове проецируются образы изувеченных тел, и она не может выбраться из закольцованного кошмара под действием лекарства. Одна из самых изощренных пыток собственного сознания. Она просыпается, как будто резко вынырнув из воды, и плачет, плачет, плачет. Руки и ноги лежат неподвижно. Входит медсестра, ругается который раз, но она не понимает ее слов, не придает им смысла, не слышит. Она чувствует костлявые, шершавые руки, пальцы, закрывающие ей уши. Кто-то пытается пробраться внутрь, кто-то крадет ее мысли. Это не медсестра, хотя в палате только двое. Это что-то не хочет, чтобы она понимала происходящее. Хриплым сдавленным голосом она просит это убрать, убрать руки с ушей. Медсестра меняет капельницу, ее состояние резко меняется, жар растекается по всему телу, но голова остается холодной. Руки, прежде закрывающие уши забираются внутрь все глубже. Теперь что-то внутри. Она в искусственном плену разрушенного медикаментами и отчаянием подсознания.
28 декабря 1998 года, 19:36 вечера.
Она сидит у себя дома в пустой однокомнатной квартире на окраине города. Соседи любезно вставили ей окна, пока она лежала в больнице. Она завернулась в одеяло и выпивает уже четвертую двухлитровую бутылку воды, ведь скоро идти на взвешивание. Если врачи узнают, что за последние три недели она потеряла еще 22 килограмма, её запрут опять, закроют в палате с такими же как она хрупкими и сломленными. Зеленые глаза ее потускнели, серая кожа обтягивала ломкие кости, а она видела толстые ноги и с отвращением разглядывала в зеркало "толстое лицо" с впалыми щеками, острым подбородком. Когда-то длинные густые каштановые волосы спадали на ровные плечи и вились крупными кудрями до поясницы, а сейчас грязные и редкие едва ли достают до плеч, прилипают ко лбу.
Она вспоминает, как папа давно, лет пятнадцать назад, брал ее на руки, щекотал и она смеялась тем задорным смехом, которым всегда смеются маленькие дети, вырывалась и убегала, а он, сам высокий и крупный мужчина, делал небольшие шаги, делая вид, что не может догнать её. Мама ласково обнимала её, брала на руки и кружила. "Умничка моя",– говорила мама, по-доброму улыбаясь. Она также улыбается нахлынувшим воспоминаниям и снова смотрит в зеркало. Она с ужасом понимает, что ничего не осталось уже от ее красоты, исчезли милые мамины черты, стерты и строгие папины. Впервые за несколько месяцев она произносит хриплым, ослабевшим голосом: "Хочу есть. Надо".
По телу ее бегут мурашки, руки предательски дрожат, но она разбирает баррикаду из железных стульев у входа на кухню. Она делает первый шаг, второй, третий в комнату, влияния которой так боялась, и падает, спотыкаясь об свою же ногу. Кажется, всё против того, чтобы она шла дальше. Не хватает сил встать на ноги, она продвигается к холодильнику на коленях и открывает его дверцу. Она хватает и ест руками с жадностью все, что попадается ей на глаза: сырой и гнилой картофель, грязную морковь, старый лук, едва ли очищая его от шелухи. Она давится яйцами и измельченной скорлупой, задевая старые раны в горле от битого стекла, глотает куски заплесневелого хлеба, не успев толком пережевать.
Дожевывая последний кусок, оставшейся в холодильнике еды, она тащит табуретку к пустому шкафу, в котором раньше пылилась старая посуда, забирается на нее и достает несколько разноцветных пакетиков с конфетами. Она высыпает их перед собой и ест одну за другой не разбирая их вкуса и цвета, не разворачивая фантики. Желудок уже переполнен, она чувствует рвотные позывы, но продолжает есть. Закончив с конфетами она находит и грызет сухие макароны, запивая их водой. Все содержимое желудка не хочет, по видимому остаться внутри, ее выворачивает. Кажется, она проводит в туалете несколько часов, смывая все, что съела за полчаса. До нее доходит осознание произошедшего. Срыв. Самый тяжелый и большой из всех её срывов. Она сама теперь пытается вызвать рвоту, но не получается, желудок почти пуст.
Она сидит возле унитаза, обхватив колени руками, опустив на них голову, и тихо плачет, не рыдает и не устраивает истерик, не калечит себя, не пытается что-то сломать, не ест, не пьет.
31 декабря 1998 года, 12:28 дня.
Её тело, накрытое полностью белой непроницаемой простыней, выносят из квартиры ногами вперед два санитара скорой помощи. Её голова беспрепятственно болтается из стороны в сторону (сломана шея).
Этим утром её нашла соседка сверху, повешенной на старой бельевой веревке, на сломанных ветвях старого безлистного клена. По официальной версии она забралась на ветку клена с балкона своей квартиры, затянула веревку, просунула голову в петлю и резко спрыгнула вниз. Хрустнула шея, она умерла за секунду, не извиваясь в конвульсиях, пытаясь выбраться из собственноручно надетой петли. Она весила двадцать три килограмма.
31 декабря 1998 года в городском роддоме родился мальчик, совсем маленький и худой. Мама родила его на восьмом месяце. Вес малыша 2,300 грамм, рост 49 сантиметров. Он чудом остался жив, благодаря сноровке акушерок, вовремя разрезавших удушающую пуповину вокруг его шеи. Мальчика приносят маме, и малыш отказывается есть, отворачивает головку и на все попытки заставить его есть отвечает хлипким плачем. Удивительно, не правда ли?
Дорогая тушь
Ну, привет. Начну свою историю с небольшого вступления.
Мне шестнадцать, я живу в мелком городе, о котором не говорят даже в прогнозе погоды. Как и любой другой нормальный человек, люблю иногда полить грязью свой город и любую систему, строившуюся здесь годами, например, больничную. Хотя и в любом другом городе она в дерьме, я готова поспорить, что наша куча дерьма гораздо больше. Но неважно, хочу поговорить не об этом. Город наш промышленный, и каждое утро и каждый вечер мы имеем счастье не только лицезреть, но и вдыхать едкий фиолетовый дым из чертовых труб металлургического завода прямо за городом. Со временем привыкаешь, но хочется иногда свежего воздуха. Под таким предлогом мои родители сплавили меня в летний лагерь на две недели. "Меньше народа, больше кислорода"! Моя подруга Вика оправдывает их тем, что эти двое хотят побыть наедине. Иногда мне кажется, что она знает все об отношениях. Рассказы о ее бесчисленных бойфрендах уже в одном месте, но мне ничего больше не остается, у меня никого не было. Никогда. Считаю себя уникальной и в своем роде единственной. Конечно, смотря избитые мелодрамы и романтические комедии невольно задумываюсь ничего ли я не упустила. С другой стороны, снова выслушав порцию причитаний о мужском эгоизме, вытирая дорогую тушь с Викиных щек после очередного расставания, желание улетучивается. Она успокаивается через день другой и уже ищет новую жертву для своих грязных мозготрепательских делишек. Но в этот раз она переключилась на меня. Она вообще не фанат лесных походов и прочей ерунды в этих лагерях, но твердо решила поехать со мной. Ей казалось, у меня депрессия и мне нужны три вещи: "Природа, водка и хорошенький вожатый". Скорее это нужно было ей, но я не возражала против этой философии. Любая попытка вытащить меня в людное место и познакомить с кем-либо заканчивалась успехом только для самой Вики. Что-то подсказывало мне, что так будет и в этот раз. А именно подсказывали это мини-юбки и шорты в ее чемодане, бюстгальтер с двойным слоем поролона, который она называла "счастливчик", куча маек и платьев с вырезами, где только можно и нельзя. В моем чемодане, значительно уступавшим Викиному в размерах, только пара черных футболок, джинсы и спортивный костюм.
