- Что за Бабаш?
- Директор змеепитомника. Это по должности.
- А не по должности?
- Удивительный человек.
- Понял, ясно объясняешь. Ну, пей, терпежу нет. Поехали! - Петр Григорьевич выпростал из-под простыни, которую до того придерживал у подбородка, руку, исхудалую, не свою будто, пожелтевшими пальцами нежно обхватил рюмку, приподнял. - Будь! С возвращением!
Павел выпил.
- Повтори!
Павел налил и снова выпил. Коньяк был маслянистый, легко проглатывался, незнакомым и пустяковым показался напитком. Отвык от этой французской дребедени. Про это и сказал, облегченно вздохнув:
- Пустяковый все ж таки напиток. Легковатый.
- Вот, вот, в этом и смысл. Полегчало? А то, смотрю, испугался за меня. Ничего, выпрыгну. Как думаешь?
- Вам ли не выпрыгнуть.
- Верю, что веришь. Попробую, попытаюсь. Мне, знаешь ли, лекарства из Швеции, из Югославии самолетами доставляют. Неужели во всем мире нет лекарства, чтобы с моей грыжей не совладало? Достану! Куплю!
Вошла сестра, неся на тарелке крошечную дольку дыни, аромат которой, как тонким лезвием, прорезал воздух, лекарственное это удушье, и посулил надежду.
- Вот оно - чудо! - У Петра Григорьевича затряслись пальцы, когда брал дыню. - Поправлюсь, уеду в твою Кара-Калу! Не шутя говорю, уеду. Тишина, такие дыни...
- Вот еще помидоры. - Павел торопливо открыл чемодан, вынул, поднял на ладони громадный помидор, сразу же тоже заявивший себя терпким, сильным, на земле и солнце настоянным запахом.
- Можно, Лена?! - взмолился Петр Григорьевич. - Вот оно - чудо!
- Вам все можно, - сухо сказала сестра и унесла помидор.
- И верно, отчего нельзя, если душа просит. С душой надо советоваться медикам, вглядеться больному в душу, а тогда уж лечить. - Петр Григорьевич руку вскинул, когда произносил эти слова, веруя произносил. Но тут же сам себя и опроверг, усмешливо покривив губы: - Да только где она, эта душа, где? Как ее ухватить, Паша? Ты свою нащупал, беседуешь с ней?
- Нет.
- Ты какой приехал? Злой? Смирный? Счеты будешь сводить? Или простил? Меня простил?
- У меня к вам претензий нет.
- Ну-ну. Должны быть. Ты загремел, а я даже в свидетелях не побывал. Должны быть. Да какой спрос с больного! Верно, какой с меня спрос? Но я тебе помогу, Паша. Деньгами...
- Деньги у меня есть на первое время.
- Будешь жить пока у меня. В комнате сына. Он в армии. Там, правда, мой мотоцикл стоит. Отодвинешь его к стеночке. Да, вот так, отдал сына в армию, не стал ходы искать. Может, чему и обучит эта армия, пока отец болеет. В отца сын. А когда сын в такого отца, как я, отцу болеть нельзя. Что там, в Афганистане, ты ведь из тех мест?
- Кара-Кала на иранской границе. Там, как обычно, пограничники.
- Трудная служба? Жара, змеи вот. Еще зашлют парня в твою Кара-Калу.
- А сами собрались туда ехать.
- Я - другое. Мне - доживать. Ладно, хватит обо мне. Когда сына собираешься наведать?
- Мне отписано, чтобы исчез из его жизни.
- Гляди! Какая бабеночка была робкая, уютная. Ох, бабы!
- Она вышла за другого.
- Знаю. Ох, бабы, бабы! Из нашего профсоюза паренек, но какой-то никакой. Этот бы ножом себя по руке не полоснул, а уж в змееловы бы и подавно не сунулся.
- На сына все же взгляну. Хоть издали.
- Учти, сыну твоему помогали.
- Кто?
- Неважно. А она брала. Регулярно. Учти.
- Мне сестра посылала посылки все четыре года. Щедрые посылки. С ее-то зарплатой. Вы?
- Правильно, что помогала. Сестра, родная кровь.
- А ей помогали вы, так?
- Неважно, неважно, Паша. Мой тебе совет: встанешь на ноги, отбери сына.
- Думал об этом.
- Ты за эти пять лет, наверное, обо всем подумал. Сейчас здесь придется передумывать. Жизнь не обдумаешь. Человек предполагает, а бог располагает. Выпей-ка еще, и я с тобой... мысленно. Лена, где тот помидор? Тащи угощение!
Вошла Лена, неся на тарелочке крошечный ломтик помидора.
- А ему? Да не чинись ты, сестра милосердная. Ну, поухаживай за молодым человеком, окажи милосердие. Как же пить без закуски?
- Мне ничего не нужно, - сказал Павел.
- Мне нужно. В моем доме пьешь. Лена!
- Сейчас принесу. Может, отдельно пообедаете? Больные не всегда любят, когда рядом с ними едят.
- А я люблю.
- Да мне ничего не нужно, я сыт.
Сестра ушла, снова оставив после себя лекарственный шлейф и еще какое-то сродни запаху неудовольствие, которое исходило от нее, поскольку больной явно вел себя не по правилам.
- Уколы делает замечательно, - сказал Петр Григорьевич. - Рука крепкая, а душа добрая. Представляешь, девица.
- Точно установлено?
Впервые они рассмеялись, к мужскому потянувшись беседованию, когда вот коньячок на столе. Павел снова налил себе, хотя пить ему не хотелось. Не так, не с того все у него в Москве начиналось. К разному был готов, но не к поверженному этому человеку, к этой больнице на дому. Помнится, зарекался, что пить вообще не будет первое время в Москве, ясную сбережет голову. А только вошел в первый дом - и сразу за коньяк. И весь план разговора с Петром Григорьевичем - а план был - порушился. Так, глядишь, все и пойдет наперекосяк.
- Больше не пей, раз не хочешь, - сказал Петр Григорьевич. - И мне расхотелось. Что же, на новый виток пойдешь по старой дорожке или какую-то новую для себя жизнь наметил?
- Много чего наметил, мало чего могу. Надо начинать работать. А что я умею? Змей ловить в Москве негде. Экономист без права финансовой ответственности никому не нужен. В приказчики, может? Но тут тоже надо, чтобы захотели взять.
- Поглядим, помозгуем. Ты что-то пал духом, Паша. Вошел в комнату одним, а сейчас другой. Неужто из-за меня? Плох так?
Вернулась Лена, неся на подносе тарелки с закуской. Павел перенял у нее поднос, радуясь, что можно отвести глаза от спрашивающих, мудро-зорких глаз больного.
- Лена, может, и вы с нами? - Павел протянул ей свою рюмку.
- Я не пью! - отпрянула от рюмки сестра.
- Она у нас девица скромная, - сказал Петр Григорьевич.
- Вся беда от водки.
Павел вгляделся: оказывается, она была еще совсем молодая, ну, лет тридцать. И что-то даже миловидное было в ее лице, сжавшемся, наперед приготовившемся к морщинам.
- Мужика бы тебе, Лена, балагура, пьяницу, рукосуя, - сказал Петр Григорьевич. - Расцвела бы. Павел, займись. Хочешь, сосватаю? На старости лет будет кому уколы делать.