* * *

– Пришел, это однажды ко мне дед Мякишин, – рассказывает Катерина Леонтьевне, – поллитровку на стол ставит и говорит: «Бросил я свою старуху, Катерина». А что такое, спрашиваю. «Да скурвилась, старая, в загул ушла», – отвечает. «Вот стерва, раз ты так, так и я так». Врет старый, думаю. И так это он бодро. «Решил я», – говорит, – «Катя на тебе жениться, вот так. Ну а че? Ты баба вроде ничего, завидная». И топчется, как у себя дома. Смотрю я на него, он и впрямь всерьез намерен, раздевается это так, трость в уголок ставит, ну как хозяин. Аха, думаю. Я, тогда долго не мешкая, да и в ответ готовлю постель. Он, это, насторожился, смотрит, что, мол, баба такое затеяла. А я постель постелила и говорю ему: ну раз так, дак раздевайся, и ложись, экзамен будешь сдавать на жениховскую годность – выдержишь, тогда и о женитьбе говорить будем. Вытаращил он на меня свои бельмы, шапку в охапку, да и хода и про бутылку свою забыл. Потом, правда вертается. «Смеешься!» – говорит, хватает бутылку со стола. «Смотри, баба, упустишь момент, как бы потом плакать, не пришлось. Вашего-то брата вон чё, а нас-то раз, два, да и обчелся!» Он, по-видимому, у меня потерся, да к тебе поперся, женишок-то этот.

– Да, наведывался, – подтвердила Леонтьевна, – правда, уж не так смело. Мялся, мялся, намеками разными давая понять, зачем явился. Ну, я его поняла. Вот что, говорю, дед, в твои-то уж годы только на печи теплиться, а ты жениться. Смотрю, развернулся он, да и засеменил обратно восвояси, тряся своей мотнёй.

Лягу спать порой, а самой не спится, так почему-то обидно сделается, что одна, в горле комок станет, ревом реву. Наревусь, наревусь, и опять жизнь вперед. А ведь подумаешь так иной раз, чему завидую, дура. Муж бы был жив, хозяйством бы по уши обросла, ну и в заточении жила бы, рабой всю жизнь была бы. Нет, зря я завидую замужним бабам. Одна-то – вольная птица, где как переспишь, где всухомятку перебьешься, сама себе хозяйка. Женщина по природе – труженица, а по душе – раб. Ой, бабы мы, бабы – дуры мы, дуры. И как-то не так всё в жизни. Вот, мой брат, хотел свой дар потребить со смыслом. Приносить людям радость, а попал за решётку, за тунеядство. А сколько у нас бездельников в конторах толкутся, создают видимость работы. Это значит ладно. На это глаза закрывают. А человек делом занимался, так погубили.

Брат Леонтьевны почти всем в бабьем гнезде нарисовал ковры, кое-кому и картины. Катерине нарисовал живописный ковёр, где в ночи, на возвышенности, стоит таинственный замок, утопая в буйной зелени. А на переднем плане в покойном задумчивом пруду, уснул уставший седой месяц.

* * *

Сиротливо ходит дед Мякишин по улицам. Ушла от него вторая жена. Сбеленился под старость. Все ему не так, все ему не эдак. Задавил старуху ревностью, ревнует к каждому встречному. Номера стал выкидывать, что не номер, то война. Не снесла жена и оставила его одного: «Воюй сам с собой».

Не может смириться Мякишин с теперешними порядками: «Распустили баб» – ворчит он, – «слово нельзя сказать, ты ей слово, они тебе десять. Не знают они своего места, сбились с толку. Слишком вольничают, не чтят мужей, не сидят дома».

Первая жена, нарожав ему кучу детей, богу душу отдала, оставив его одного нежданно-негаданно, и он теперь, что заноза в глазу у всех.

В молодости Мякишин был загляденье для девок. Вот и избрала одна из богатой семьи. Тесть был не ласков, исподлобья смотрел на зятя: «Нет в нем хозяйской жилки, нечисть голозадая. Антихристы пришли к власти, сатана правит миром, а голытьба, да нехристь ликует». Дочь ругал: «С кем ты свою судьбу связала, горя с ним хлебнешь, намыкаешься с ним, у него в башке ветер гуляет». Не стерпел Мякишин что его в грязь топчут, сгреб беременную жену в охапку да и айда на угольные копи.

Дети полезли, что грибы в дождливую погоду. Жена оказалась обильная на приплод, как переспят в любви, так и понесет она. Не успеет на сносях очухаться, смотришь опять с животом. Мякишин на живот смотрел с болью и беду свою гармошкой глушил, и как он не старался громко играть, а беда все равно с какой-нибудь стороны да выскочит, и повыскакивало ребятни целая армия, а помощников-то нет. Кто в тюрьме, кого в живых уж нет, война проглотила, кто на Севере, кто на Юге, кто на Востоке. И обидно ему. На что потратился? На что жизнь положил? На чужие просторы. Детей распылил по свету, а сам остался ни с чем, лишь с пустыми стенами. Вот только утешение, когда приходит к нему Ванюшка. Они ведут не спешный разговор, чтобы обмануть время в душевной близости как закадычные друзья. Через Ванюшку затеял дед Мякишин подобраться к Катерине. То угостит его лакомкой - морковкой, то лучку нарвёт и велит отнести матери. И как окреп жениховским духом, то пошёл в открытый бой – свататься. Но потерпел поражение, от ворот поворот получил.

– Мам, пускай бы деда Лёша с нами бы жил, а. Ему скучно одному и нам плохо. Вместе будет хорошо. – Упрашивал Ванюшка мать.

– А за чем? С дедом Мякишиным у нас разные дорожки и не получится нам жить вместе. – Не соглашалась мать.

Погас деда Мякишина взгляд, изрезанное морщинами, дублёное ветрами стало лицо. Потерял он ориентир во времени, живет ощупью. Кинется мелкой трусцой и встанет, опершись на батожок. Поозирается вокруг и вновь засеменит. Дойдет до ларька, выпьет винца и начинает каждому встречному изливать свое горе: что детей у него много, а руки некому подать, все разъехались и никому он не нужен. Встречные ему бросают: «Шел бы ты, дед, домой, да не мозолил глаза».

– Не надо мне советов, я просто беседую с вами. Не надо мне от вас ничего. Доберется он до дому, сядет на скамеечку и затянет свою песенку

– Мне постыла жизнь такая,

съела грусть меня, тоска…

скоро ль, скоро ль гробовая

скроет грудь мою доска!

Запрыгает все в глазах от слез, и покатятся они, срываясь с седых щетин, падая на засаленные штаны. Заклокочет у него в горле, опустит он голову на батожок, только плечи вздрагивают от плача. И сидит он так долго, долго перебирая в памяти свой век. И вскрикнет: «Нет, врешь, не возьмешь меня смертушка, не дамся я в твои лапы, не заглядывайся на меня. Пошла прочь. Мы еще побарахтаемся. А то, ишь, брезгуют тут уже мной, к тебе отправляют».

Покручинился дед, покручинился и стал разговаривать не с людьми, а с собой. Нашёл себе занятие в послушании своего голоса, голоса сердца и ведёт с собой беседу, страшит и утешает себя. «Страшно для человека: – открывает он себе. – Что вроде нащупаешь ты смысл в своей жизни, а сделать уже ни чего не можешь, жизнь на исходе. Как всё не ладно. Вот если бы каждый слушал бы своё сердце, то жизнь была бы другая, и мир был бы иной, и войны не случались бы. Сердце дурного не подскажет».

* * *

В одном из жилищ «бабьего гнезда» ютились четыре семьи. Хозяйка была Настасья с двумя детьми. Витька – шахтёр с пожилой матерью. Лена с сыном Генкой по прозвищу, «крещённый». Да Матрёна с сыном инвалидом Васюткой и дочерью Анюткой. Матрёна с детьми были беженцы из восточной Украины. У сына были неразвитые высохшие ноги. Они были атрофированные, не выросшие безжизненно болтающиеся отросточки – косточки, обтянутые сухой кожей. Передвигался он на руках и нижней частью туловища. Васютка редко умывался, и от него несло сладким запахом грязного тела. Чтобы скоротать свою безрадостную жизнь, он созывал ребятню, любил рассказывать придуманные им всякие жуткие истории, как, находясь в доме инвалидов на Украине, они ночами устраивали кошмары и пугали персонал, что будто к ним проникли бандиты. От высказанного он светился глазами. В это время он забывался и чувствовал себя человеком, как все. Васютка дурачился в карты. Набивал руку в дурачка да в Акулину. Мухлевал, ребятня старалась не замечать, пускай торжествует, раз ему от этого легче. Сама Матрёна была грубой и изработанной женщиной, малоразговорчивой. Работала она извозчиком, возила на лошади хлеб. Придя домой, она бросит булки хлеба на стол, и сама валится спать. По хозяйству домовничала дочь, хлопотала за мать. Дочь Матрёны, высокая стройная девица, дикая Анютка, с длинной тугой косой, летом босоногая, управлялась в доме и в огороде. Васютка только холодно следил за ней, и тайно завидовал, её здоровью. Своими немытыми согнутыми костяшками рук раздаривал тумаки пацанам. Обделённый здоровьем, он свою обиду вымещал на мальчишках. Ночью Васютка плакал, укрывшись одеялом с головой. Плакал упрекая судьбу: «Зачем его пустили на свет».