Мое сообщение о том, что в Голландии нет невозделанных, захолустных земель, для него непостижимо.
— У меня и без того сложилось о вас странное представление. Все поголовно носят джинсы, пьют кока-колу и занимаются сексом. В такой среде тем более следует разыскивать тайны нетронутой природы, ведь так и погибнуть недолго… Осторожно! Смотри куда идешь! — внезапно вскрикивает он, тут же забывая про Голландию. Прямо передо мной сидит кузнечик. — Не наступи! Только не наступи! Матерь Божья! Эта природа — единственный неиссякаемый источник вдохновения для любого писателя. Что ты на это возразишь? Без природы нет ничего.
А я умалчиваю о том, что у нас уже не осталось девственной природы, что наши пастбища не хранят никаких тайн и открывать нам больше нечего.
Тибр берет свое начало недалеко от Пеннабилли. Вблизи от его истоков, над почти безлюдной деревушкой, возвышаются руины замка. Но в мире Тонино Гуэрры нет ничего однозначного. На обломках разрушенных подземных ходов он разбил свой Каменный сад. Полы, единственное, что уцелело от старинных залов, он покрыл Коврами из окаменелых мыслей.
— Сюда уже многие годы никто не заглядывает, — рассказывает одна из последних трех жительниц. — Молодежь уехала в Римини, работает на курорте. Или спустилась в соседнюю деревню. Молодые господа уже не в состоянии жить на горном склоне, в своих кроссовках из жевательной резинки.
Она вскидывает голову и подергивает плечиками, издеваясь над «элегантностью» больших городов. От смеха у нее начинает течь из носа, и она наскоро вытирает лицо рукавом хлопкового платья. В октябре в горах сыро, а после захода солнца прохладно.
«В память о Джотто, увидавшего с Монтефельтро первые волны синего Адриатического моря», — выведено Тонино на одной из плиток. Эта плитка лежит рядом с «ковром» окаменелых волн, почти невидимых в траве. Вдалеке, в той стороне, где раскинулся ковер, низкое солнце выстилает серебристо-белую дорожку. Море или мираж?
Абстрактная игра линий составляет ковер «в память об Эзре Паунде, преклонившем колени перед черными слонами Сигизмундо Малатесты». Приземлившаяся сказочная утка призвана «почтить Данте, побывавшего в этих краях после побега из Флоренции». Отец Маттео, основатель ордена капуцинов, кричавший на всех: «В ад, в ад, грешники!» — удостоен каменной плиты с изображением искореженных церковных дверей. Поле с миниатюрными Пирамидами из сновидений образует прелюдию к башне в заброшенной горной деревне внизу, трехгранный шпиль которой, словно пирамида, поднимается прямо над этим ковром.
— Ковры? А, эти объекты искусства или как они там называются. Ничего красивого в них нет, — говорит женщина в черном. — Впрочем, что я смыслю в искусстве?
Она срывает инжир с дерева и протягивает мне. Просто так.
— Но я верю, что они способны изменить нашу жизнь. Этим летом у нас было много гостей. А в следующем году ожидается еще больше. Все, кому надоело море в Римини. В своих шортах они добираются до наших деревень. Кто знает, может они вернут жизнь на гору? Может, долина Мареккьи снова воскреснет? Туристам всегда надо что-то покупать. Им надо есть. Спать.
Она срывает еще инжир и съедает. По подбородку стекает сок, она вытирает его рукавом.
— Кто знает? Может, и сыновья наши тоже вернутся. В своих американских штиблетах!
— Когда я читаю ваши сценарии, мне хочется умереть. Мои сценарии гораздо лучше! Да ладно, не принимайте близко к сердцу. Я же не Бог. Об этом иногда забывают.
Тонино сегодня не в духе, и слушатели его лекций чувствуют это на собственной шкуре. Даже тот факт, что Фонс и Лили Радемакерсы ни свет ни заря покинули свой римский рай, что напротив Пантеона, ради лекции мэтра длиною в несколько часов, оставляет его равнодушным. Ему не важно, что получил этот голландец[2] — «Оскара», несколько «Оскаров», как сам Тонино, или батон колбасы. Тонино дуется. Голландским сценаристам это не мешает. Им хватило недели, чтобы свыкнуться с его капризами, мало ли что слетает с его языка. Когда его заносит, вмешивается жена. Несмотря на копну ярко-рыжих волос, которые невозможно не заметить, Лоре всегда удается незримо пробраться туда, где Тонино читает лекции. Она тихонько пристраивается в углу и подает голос, только если Тонино начинает перегибать палку. Грузинка с горячим темпераментом — прекрасный образ для сценария.
— Не жалуйся, Тонино. Расскажи лучше о Параджанове!
— Молчи, женщина! И не подумаю! Они пришли слушать тебя или меня? О, русские женщины!
— Параджанов был гением.
— А ты проклятие. Ступай домой. Я не могу так работать. Накорми собаку.
Лора уходит. Тонино рассказывает о Параджанове. Буря миновала.
На холме Пенна еще задолго до этрусков разжигали огонь в честь богини солнца. Это место помечено Тонино таинственным, лабиринтообразным знаком. Вокруг него обитают двенадцать последних затворниц этого края. Сам Тонино обосновался на противоположном холме Билли. Его владения простираются — терраса за террасой — по всему склону. Единственные ворота выложены из остатков развалившихся церквей. На каждом выступе, подоконнике, под деревьями лежа! расписанные геометрическими фигурами камни. Голубые и зеленые, желтые, пастельнорозовые и золотые. Они рассыпаны по фруктовым садам, как цветы на детском рисунке. Пока ветер загоняет облака в долину под нами, Тонино разливает сначала «Святое вино», затем тяжелое вино Альбано и разламывает панфорте, протягивая всем сладкие кусочки.
Одна половина дома предназначена для Лоры, другая — для него. В апартаментах Тонино не найти угла, не отмеченного его печатью. Он сконструировал там самую фантастическую в мире мебель. Неужели он мастер на все руки? Его необузданные фантазии воплощены в лучших традициях итальянского дизайна, с использованием материалов высшего качества; застекленный шкаф, печь, столы, стулья. Изысканная жизнь в воображении ребенка. Правда, ребенка с коммерческой жилкой. На столе красуется каталог крупной выставки мебели Гуэрры, только что открытой в одной из галерей Нью-Йорка.
Пока маэстро ораторствует на улице, меня подзывает Лора. Она провожает меня наверх и показывает Дверь его мыслей. Дверь — она на самом верху — состоит из двух старых, непокрашенных стальных створок. Она никуда не ведет, упираясь в глухую стену. Время от времени Тонино распахивает эти створки, царапает на внутренней стороне какую-нибудь мысль и снова их закрывает. Никому другому не разрешено прикасаться к двери. Рядом его рабочий кабинет. Я ни о чем не прошу, но Лора считает само собой разумеющимся показать мне его святая святых. Если я обещаю молчать, то могу заглянуть внутрь.
Там стоят два стола, а на стенах развешаны фотографии Тонино. Тонино-юноша. Тонино-старец. В зрелом возрасте и младенчестве. С Тарковским. Параджановым. Братьями Тавиани. Лора сияет, заверяя меня, что все эти люди его обожают. Фотографий самой Лоры нет нигде.
Лора и Гуэрра встретились семнадцать лет назад.
— В Тбилиси. Но я русская, понимаете, не грузинка!
Поставив уже несколько собственных фильмов, она ассистировала в тот момент Тарковскому.
— Тонино и я полюбили друг друга, но не могли общаться. Это было ужасно. Ведь он хотел поведать мне все, и тогда он стал писать письма. По одному каждый вечер. Перед сном он сминал письма в комок и бросал их в большой чемодан. Однажды он привез мне этот чемодан, полный писем. Каждый день я брала по письму, разглаживала его и отдавала на перевод. Когда чемодан опустел, мы поженились.
Мы переходим в кухню с буфетом Тонино и изобретательной кладовкой Тонино, набитой его картинами. Кухня соединена с Лориной половиной дома. Маленькие комнаты в тепло-розовых тонах, увешенные полотнами, с множеством ковров и пухлых подушек. И большой пустой чемодан. Она живет в русском кукольном доме, с закрытыми ставнями, чтобы не видеть, как идет снег.
— Сама я больше не работаю. Я пыталась что-то сделать, но идеи Тонино всегда лучше. Знаете, сегодня, спустя семнадцать лет, я все еще чувствую себя его ученицей, а не женой.
