После смерти Елены Семеновны мне остались гипсовое распятие, икона - «Голова Иоанна Крестителя» и черная шелковая закладка с вышитыми цветной ниткой словами: «Непрестанно молитесь». Ее лицо сияло уже светом иных миров.

Отец Александр очень ее любил и заботился трогательно и постоянно. За несколько часов до ее смерти звонил мне в редакцию, просил раздобыть еще одно лекарство...

Хоронили Елену Семеновну зимой, в мороз. Мерзлую землю долбили ломами, оттаивали огнем. Гроб везли на саночках. От церкви к кладбищу шла скорбная процессия: впереди Мария Витальевна с распятием, затем, согнувшись от усердия, тянул санную веревку дьякон Александр Борисов с воспаленными, слегка безумными синими глазами, в смешной шапке с одним поднятым, другим опущенным ухом...

На поминках я познакомился с отцом Сергием Желудковым. Голубоглазый, маленький, лысый, седой, он был похож на Николая Угодника. Глаза излучали тот же, что у Елены Семеновны, небесный свет.

Есть известная фотография: отец Сергий и отец Александр. («И нам покажется, что мы оставлены бедой.»)

Отец Александр поднимал упавших духом. Кажется, он ни о чем так не заботился, как об этом. Победить отчаяние, скуку, бессмысленность жизни - значило для него победить сатану.

Он не был похож на других священников.

Существует стандарт «попа», созданный усилиями литераторов от Пушкина до Ильфа и Петрова. Помню, сам отец Александр как-то посмеивался над собою: «не гонялся бы ты, поп, за дешевизною» - по поводу какой-то неудачной покупки (приобрел советскую халтуру). Так вот, в нем не было ничего кликушеского, шаманского. Он отлично владел материалом - отсюда и происходила его свобода. «Где Бог, там свобода», - говорил он не раз.

У него был принцип: ничего не пускать на самотек, все подвергать проработке. Так различаются природа и культура. Видимо, он догадался о том, что Бог заложил в душу, как способность, задачу саморазвития, усилий и труда.

Он знал сопротивление материала - косной материи, женского начала.

Он вел борьбу с инстинктом смерти.

В его книге «Магизм и единобожие» эта хаотическая стихия описывается как змей и океан.

Уныние у него бывало. И леность. (Он произносил: «ленность» - как «тленность»). Силой духа он одолевал, сокрушал эти воинства тьмы. Для того и сам подметал пол, жарил картошку, сдавал белье в прачечную. Это была аскеза, то есть упражнение в добродетели.

Для него не бывало безвыходных ситуаций. От меня он требовал никогда не быть растерянным. Ему самому была свойственна предельная собранность. Лицо его было иногда суровым, вопреки обычному, я бы сказал, дежурному благодушию.

По сравнению с ним загорские священники воспринимались мной как секта жрецов.

Как-то, находясь у него в кабинете, я стал торопиться, сворачивать разговор: масса рукописей на столе, неотвеченных писем, груда книг... Он заметил, спросил: «Вы спешите?» «Нет, - я ответил, - но у вас - работа...» «Вы и есть моя работа», - сказал убежденно отец Александр.

Это не было ремеслом или профессией.

Это было призвание - как царей призывают на царство.

Он отдавал себе отчет в своем значении, но и в этом был кроток и смирен - без дураков, не превозносясь, но и без самоуничижения, которое паче гордости. В нем не было ничего ложного.

Я сказал ему однажды: «Мы живем только вашим светом». Он, подумав, ответил: «Очень может быть».

Другой прихожанин спросил: «Существует ли дьявол?». И отец сказал ему: «Увы!».

Помню шок американских историков, когда я изложил им, не ссылаясь на источник, комментарий отца Александра к войне с Наполеоном: «Дикари сражались против своих освободителей». (Бонапарт отменил крепостное право по всей Европе).

Я жаловался, что нет свободы творчества - давят власти. Мень ответствовал мудро: «И Александр Сергеевич пользовался услугами нашего друга Эзопа». Как сейчас, помню сентябрьский пронзительный день в Лианозове, чужую дачу, которую я снимал за тридцать рублей в год, певучие доски веранды, по которым раздумчиво топал легкий в повадках, по-медвежьи ловкий и внушительный духовный мой отец. Так и звучат в моей памяти, как скрипка в сопровождении рояля: скрип половиц, аккорды башмаков. «Противно жить согнувшись, как в пещерах», - сетовал я. Он ответил: «Можно жить и согнувшись, это, в конце концов, неважно. И не забывайте, что именно в пещерах были сделаны такие открытия, как лук, копье, огонь и, может быть, колесо».

Я пришел к нему в больницу, но и там он скормил мне грушу и расспрашивал о моих делах.

Письма он прочитывал в электричке, одну книгу написал за год - по десять минут каждый день, пока жена разогревала обед.

Был всегда бодр и, по возможности, весел.

Он сказал безнадежно влюбленному юноше, который ломился, как танк, к предмету своей любви: «Чресла есть у каждого». Другому: «За любовь надо бороться». А еще в одной, и тоже безнадежной ситуации: «Пусть она будет для вас - никто».

Обмануть его было невозможно. Он был прозорлив.

Как-то утром мы с Александром Менем прикалывали к стене его кабинета карту Святой Земли. Лицо отца выглядело обожженым - резкие черты, под глазами впадины теней: его накануне несколько часов допрашивали на Лубянке. Согнулась металлическая кнопка. Я бросил ее в корзину со словами: «Если кнопка согнулась, ее уже не разогнуть». «Ибо кнопка подобна человеку», - добавил отец Александр.

Согнуть его было невозможно. Только убить.

И еще одно мне вспоминается, когда я думаю о нем: строчка из гимна русского военноморского флота «Коль славен наш Господь в Сионе» (когда-то его исполняли кремлевские куранты и «склянки» на всех кораблях) - «Ты любишь, Боже, нас, как чад». Вот так - как чад - любил нас отец Александр.

Почему возле него часто, слишком часто были плохие люди? Он обычно отвечал: «Не здоровые нуждаются во враче, но больные». А в одном, особенно смутившем меня случае: «Всегда есть надежда».

Он отвечал перед Богом, и до человеческих оценок ему не было дела. Хотя иногда эти две позиции совпадают.

Он всерьез считал, что лень - мать всех пороков. Ему были свойственны колоссальное самообладание и выдержка, нечеловеческая воля. Он потому и смог, уже убитый, дойти до своей калитки.

Он не сдавался никогда.

...А я все вглядывался в строчку: «Нам Христа заменил Ильич». Вместо Христа. По-гречески - антихрист...

Священник, выходящий из алтаря, знаменует собой Спасителя, который вышел на проповедь. Господь называл Себя дверью, через которую народы войдут в Царство Небесное. Для меня живым образом Сына Божия и дверью в Его Царство был отец Александр Мень.

Необыкновенной была его любовь ко Христу. О Христе он знал, кажется, все. Он был высокий профессионал, блестяще знавший свой предмет. Он берег время и тратил его экономно и эффективно. Говорил: «Время - вещь сатанинская. Надо его преодолевать.»

У нашей прихожанки умер муж. Она плакала на клиросе. Утешил ее отец Александр довольно своеобразно - сказал: «Догонишь...»

Можно сказать, что он был ориентирован на вечность, он был спроецирован на вечность и сам был проекцией вечности сюда, на грешную землю, которую очень любил - конкретную: Загорск, Пушкино, Москву, Коктебель, Россию.

Отец Серафим Батюгов - священник катакомбной Церкви - сказал тетушке отца Александра Вере Яковлевне Василевской (они похоронены рядом в Пушкине - Вера Яковлевна и Елена Семеновна): «Только никогда не жалуйтесь».

Отец Александр дружил с Еленой Александровной Огневой. Сказал, когда она умерла: «За ее душу я спокоен». Умиротворенная, веселая, неунывающая даже в тяжелых обстоятельствах душа. Сокровище смиренных. Сокровище благих.

Есть три отношения к Богу: Он-отношение (познание), Ты-отношение (молитва) и Я-отношение (вдохновение).

«Непрестанно молитесь. За все благодарите.»

Это подобно напряжению струны.

Или как стрела на натянутой тетиве.

Отец Александр понимал самосознание и труд человека как жизнедеятельность космоса. Бог есть Дух. Дух есть движение. Нельзя ничего пускать на самотек. Тут и вмешивается сатана (так в горницу, дом, выметенный и пустой, входят бесы, входит дьявол).